Январским утром 1918 года по улицам Вязьмы в отчаянии металась молодая женщина. Она бегала по аптекам и спрашивала морфий. Ей было не позавидовать. В стране, где бушует социальная революция, даже аспирин в дефиците, а тут морфий. Аптекарям было жаль женщину, которая с мольбой протягивала измятый рецепт. Они хорошо её знали. Она была женой доктора из местной больницы. Тот был морфинистом. Вязьма — маленький город, такое не скроешь.
Где-то на окраине сжалившийся аптекарь продал драгоценный препарат. Несчастная побежала домой, но вдруг остановилась. Она обречённо глядела на пузырёк с мутной жидкостью и понимала, что это конец — морфий убьёт её мужа. И в эту минуту пришла спасительная идея. Женщина вернулась в аптеку и купила дистиллированную воду. В последующие недели она подменяла раствор морфия водой, и чудо свершилось. Муж избавился от губительного недуга. Она вырвала его из рук смерти.

Миша стреляется!
Когда-то киевская цыганка нагадала Булгакову: будешь женат трижды. Да ещё зловеще бросила вслед: «Помни: первая жена — от Бога, вторая — от людей, а третья — от дьявола». Он тогда посмеялся над этим пророчеством. Уличные гадалки казались ему, студенту-медику, умелыми пройдохами, и к старой цыганке, которая за несколько медяков предлагала узнать судьбу, он подошёл шутки ради — просто послушать, как она врёт. Домой по брусчатке Андреевского спуска Булгаков шагал с лёгким сердцем. Конечно, всё это ерунда. Они никогда не расстанутся с Тасей.
Татьяна Лаппа появилась в Киеве летом 1908-го. Здесь для неё всё было ново и необычно, не то что в тихом провинциальном Саратове, — весёлая толпа на улицах, театры, опера. И молодёжь здесь была другая — моторная, резкая в суждениях. И он, этот дерзкий киевский гимназист, как-то сразу умело преподнёс себя как фантазёр и затейник.
У них оказалось много общего. Оба были старшими детьми в своих семьях, оба беззаветно любили оперу и беззаботно транжирили деньги.
Его семья, живущая в уютном особнячке на Андреевском спуске, легко приняла её, и, уезжая домой, она увозила воспоминания о шутливых пьесах, которые там ставили всем семейством, об играх, журфиксах, хоровом пении и неистовом веселье, гремящем за окнами этого счастливого многодетного дома.
Под Рождество из Киева пришла жуткая весть: «телеграфируйте обманом приезд таси миша стреляется». Телеграмму прислал друг Михаила, которому тот объявил, что застрелится, если в ближайшее же время не увидит Татьяну. Оказалось, он безнадёжно влюбился. Забросил университет, думает только о ней, ждёт, рвётся в Саратов.
Телеграмма перепугала всех — и в Саратове, и в Киеве. Родители сговорились. Её от греха подальше услали в Смоленск, к родне, а ему было железно заявлено: берись за ум, иначе не видать тебе Таси.
В последующие годы им позволяли видеться крайне редко и под суровым присмотром, но она всё же вырвалась в Киев, на историко-философические курсы. Они сразу составили заговор и вскоре уже хихикали под венцом. Это было в безмятежном апреле 1913-го.

На острие иглы
Известие о начале войны застало молодожёнов в Саратове, у родителей Таси. Михаил сразу устроился в госпиталь, куда хлынули раненые.
Потом вернулись в Киев. Булгакову надлежало спешно доучиваться — его курс выпускали досрочно.
Весной 16-го Булгаков уже на Юго-Западном фронте. Армия Брусилова устремилась в свой знаменитый прорыв, и госпитали то и дело меняли места дислокации. А Тася устремилась за мужем. В Черновицах Михаил устроил её при себе медсестрой. На первой операции ей сделалось дурно: он ампутировал ногу. Потом привыкла.
Вскоре недостаток врачей остро ощутили в тылу, и они с Булгаковым очутились в унылом захолустье, где царили невежество, грубость, сифилис и беспросветная скука. Там он случайно заразился — через трубку отсасывал из горла ребёнка дифтеритные плёнки. Михаил ввёл себе сыворотку, и у него начался нестерпимый зуд. Он потерял сон и тогда впервые умолил её впрыснуть ему морфий.
В Вязьму, куда удалось перевестись, он приехал уже морфинистом. О тех днях у неё не сохранится ни единого светлого воспоминания. «Я только и знала морфий, — говорила она. — Я бегала с утра по всем аптекам… Вот это я хорошо помню. А больше ни чёрта не помню».
В феврале 18-го, когда вернулись в Киев, Михаил всё ещё гонял её по аптекам. Она плакала, убеждала уменьшать дозы, но от этих просьб он лишь впадал в ярость. Однажды запустил в неё горящим примусом. Потом схватил браунинг и начал целиться. На её крик сбежались Мишины братья, отняли у него пистолет.
В те дни вместо морфия она впрыскивала ему воду и видела, как постепенно недуг отступал.
Вскоре Булгаков открыл частную практику, и Тася вздохнула с облегчением. Вечерами Миша что-то писал. Она интересовалась, но он не показывал. Так, мол, проба пера. Не век же сидеть в докторах.

Между забвением и бессмертием
В тот год стало ясно: от истории укрыться нельзя. Сначала его мобилизовали петлюровцы. Он бежал и был снова мобилизован. Уже в армию Деникина.
Судьба забросила Булгакова на Кавказ, и Тася снова устремилась за мужем. Если бы не она, он бы не уцелел. Она выходила его, когда он лежал во Владикавказе в тифозном бреду. Потом, выздоровев, он всё пенял ей: «Ты слабая женщина, не могла меня вывезти». Но как было вывезти больного тифом? Доктора прямо сказали: умрёт на первой же станции.
Надо было что-то есть, и Михаил начал писать для местного театра. С медициной он покончил решительно. Они ютились в жалкой конуре с матрацем на голых досках, и в череде скверных пьес, которые он сочинял на фанерном ящике, рождались и страницы, наполнявшие его надеждой.
Тогда он всё мечтал вырваться за границу. Летом 21-го они выехали сначала в Тифлис, а после — в Батум, откуда он чуть было не уплыл в Константинополь. Она помнила, как он метался по берегу и не мог решить — оставаться или бежать. Была возможность спрятаться в трюме парохода.
В тот день он выбирал не между свободой и неволей. Он выбирал между забвением и бессмертием. Что было делать: остаться в истории или спрятаться от неё, обретя спасение и комфорт ценой унижения и предательства? Ведь бежать предполагалось в трюме, среди крыс и — одному, без Таси.
Булгаков остался. Вскоре по его настоянию Тася отправилась в Москву, на разведку. Через Феодосию и Одессу, совершенно измученная, она добралась до Киева, а потом до столицы, куда вскоре приехал и он. Впрочем, сказать «приехал» нельзя — часть пути прошагал пешком и в саму Москву вошёл по шпалам.
Они тогда жили впроголодь. Однажды не ели три дня. Днями Булгаков скакал по учреждениям, как герой его «Дьяволиады». Ночами писал. В то время они жили на Большой Садовой, 10, в квартире 50, которую он прославит в романе «Мастер и Маргарита». Он брался за любую работу. Как-то вместо зарплаты принёс ящик со спичками. Тася их потом продавала на рынке, намаялась.
Он упорно пытался организовать жизнь: заработать, обставить их жалкую комнатёнку, хотя бы частично вернув утраченное, столь важное для него ощущение дома, где можно хотя бы на время обрести покой.
А потом он пробился. Жестокий мир с недоумением взглянул на упорного киевлянина, прочёл его рукописи и признал за ним дарование. В газетах и журналах густо пошли его фельетоны, рассказы. И вот уже берлинский журнал «Накануне» требует от своей московской редакции: «Шлите побольше Булгакова!»
И ещё одно заполнило его жизнь — вечерами и по ночам он писал свой белый роман — роман-воспоминание, роман-восхищение, «роман, от которого небу станет жарко». Он рассказывал о том, что ушло, что было и осталось для него свято. Белый мир, его мир, переместился на небеса. И он отныне вглядывался в них и недоумевал, почему в них не вглядываются другие? Ведь там прирастает, а на земле остаётся всё меньше. Пройдёт несколько лет, и он остро осознает, что мир, раскинувшийся вокруг, это арена для дьявольских игр, что в нём пусто и гадко, и даже любовь, рождённая на земле, сохранится только на небе. Что там — вечный дом и вечный приют. Тогда мир расколется надвое — на белые благословенные небеса и черную катастрофическую реальность, и отражением этого озарения станет его главный роман.
Тася радовалась его успехам. Но к радости подмешивалось дурное предчувствие. Миша где-то пропадал, возвращался поздно — окрылённый, взволнованный и источающий тревожные ароматы. Его затягивала богемная жизнь: журналистские посиделки, литературные чтения, театры. Она же покорно сидела дома — штопала, стирала, готовила. А вскоре случилось то, чего она ждала и боялась. Он объявил, что уходит.
Несмотря на тихий развод, на душе у него было пакостно. Он чувствовал вину перед ней и, когда расставались, предрёк: «Меня Бог за тебя накажет».
У него было лишь одно оправдание. Любовь к Тасе ушла, а без любви семья для него была невозможна. В той жизни, к которой Булгаков стремился, о которой мечтал, должна была обязательно существовать любовь к женщине. Это было обязательным условием счастья.
Тася помогла ему собрать вещи, сложить их в подводу и осталась одна. Вот так, буднично и обыкновенно, закончились её одиннадцать лет с Булгаковым.

Новая Любовь
Любовь Белозерская казалась ярким пятном на сером московском фоне. Он влюбился сразу, едва увидел её на писательской вечеринке. Тогда группа эмигрантов во главе с Алексеем Толстым весёлым скопом вернулась из Берлина в Москву. В этой шумной толпе была и она — молодая, блестяще образованная, бойкая на язык. Она была красива и свободна.
Белозерская знала Булгакова заочно — от души хохотала, читая его опусы в «Накануне», где он так ярко описывал новый мир. Ещё там, в Берлине, говорила друзьям: Булгаков — лучший писатель в Москве. Когда ей на него указали, она вдруг подумала, что он похож на Шаляпина, только выглядит смешнее. Её позабавили его чёрная толстовка и жёлтые лакированные ботинки. По одежде было видно, что он небогат.
Их тайный роман продлился два месяца. Обычно они встречались на Патриарших. Там же приняли решение пожениться.
В тот год Булгаков мельком вспомнил киевскую цыганку, но её пророчество всё ещё казалось ему пустым. Чушь это собачья! Человек правит судьбой, а не судьба человеком. Вот в чём вся штука. Нет никаких пророчеств. Есть разум и сердце, которые ведут человека. И ещё бывают чувства, которым противостоять невозможно. В 1924 году к Булгакову пришла любовь, и ему снова казалось, что она пришла навсегда.
Старый покосившийся флигелёк в Обуховом переулке на время приютил их. В бедной комнатке на первом этаже Булгаков написал повести «Роковые яйца» и «Собачье сердце», закончил роман «Белая гвардия» и его вариант для театра — пьесу «Дни Турбиных».
Белозерская помогала самоотверженно: моталась по редакциям, разносила рукописи. Коренная москвичка, аристократка, она заставляла мужа преодолевать провинциальную робость и излишнюю деликатность. Как переводчик, она подбирала материал о Мольере, который он использовал, создавая пьесу «Кабала святош». Её яркие эмигрантские воспоминания помогли ему написать «Бег».
Булгаков чувствовал, как нарастала его влюблённость в жену. Он признавался своему дневнику: «Подавляет меня чувственно моя жена. Это и хорошо, и отчаянно, и сладко, и в то же время безнадёжно сложно: я как раз сегодня хворый, а она для меня… Сегодня видел, как она переодевалась перед уходом… жадно смотрел… один, без неё, уже не мыслюсь. Видно, привык».
В 25-м году журнал «Россия» начал публикацию «Белой гвардии». Булгаков посвятил его Белозерской. По отношению к бывшей жене это было несправедливо. Когда-то он обещал посвятить роман ей. И это было оправданно. Она прошла с ним через войну, скитания, голод. Она удержала его на краю гибели. Но вышло иначе. И когда он шёл к Тасе, чтобы помочь деньгами и подарить журнал, чувствовал — добром не кончится. Тася едва взглянула на посвящение — швырнула журнал обратно. Что ж, уходя, вздыхал он, — поделом.
7 мая 26-го года у Булгакова обыск. Оказалось, Лубянка держит его под колпаком. Белозерская умоляла не протестовать, но когда чекисты начали спицами прокалывать кресла, которые она купила на рынке, портить то, что создавало посильный уют, Булгаков не выдержал.
— Ну, Любаша, если твои кресла выстрелят, я не отвечаю.
И они оба нервно захохотали.

Затравленный
Люди из ГПУ изъяли рукопись «Собачьего сердца» и дневники. Только через два года по настоянию Горького эти рукописи возвратили писателю.
Интерес Лубянки к Булгакову был понятен. Тот упрямо твердил свою правду. «Роковые яйца», «Собачье сердце», «Белая гвардия» резко выделялись из всего, что писалось в то время. В своих повестях Булгаков воспел людей науки, которых процесс за окном интересовал лишь постольку, поскольку мешал работать. И этих героев он откровенно противопоставил героям пролетарской литературы. В их уста он вложил свои мысли — своё, уже однозначно сформированное отношение к революции как процессу великой человеческой перековки. Он взывал к тому, чтобы эта перековка была остановлена, потому что, по его убеждению, не может быть никакой перековки. Да, революция была вызвана великой несправедливостью, она залила страну кровью. И урок её в том, чтобы несправедливость эта была устранена, а картины возмездия никогда не стёрлись в памяти. «Платите и платите честно, и всегда помните социальную революцию» — вот великий и единственный урок революции. Всё остальное — пустые мечтания. У России один путь — в привычное пространство с монархом (не важно — красным ли, белым), с гимном, с великодержавностью, с блеском погон, с кодексом офицерской чести, с культом интеллигентности, с городовым или милиционером на углу. Этим сиянием утраченного изливается «Белая гвардия».
Книгу и написанную по ней пьесу прочли очень внимательно. Образ офицеров с их идеей служения государству понравился Сталину, уже понимавшему, что красный конь еле везёт, и везёт не туда; что нужен другой конь — ретивый, исконный, крепкий, державный, а значит, по своей сути — белый. Несмотря на явную несоветскость писателя, он разрешил «Дни Турбиных» и проникся симпатией к автору. Эта пьеса помогла Булгакову выжить.
Когда во МХАТе пошли «Дни Турбиных», а в Вахтанговском — «Зойкина квартира», они с Белозерской наконец-то зажили по-людски — перебрались в трехкомнатную квартиру на Большой Пироговской, где родился набросок романа «Мастер и Маргарита». Ту рукопись он торопливо сжёг. Казалось: если снова нагрянут с обыском, не миновать беды. Он не знал, что уже защищён симпатией Сталина.
Счастливая пора продлилась недолго. Пролетарская критика с остервенением вцепилась в Булгакова. В её глазах он был не просто богомаз и белогвардеец. Он был ещё и желчный насмешник. В сотнях статей-доносов сквозила ненависть. Иногда у Белозерской возникало желание разыскать автора очередного пасквиля и влепить ему пощечину.
Публикации сделали своё дело — вскоре все булгаковские пьесы сняли с репертуара, его перестали издавать. В июле 29-го надорванный и измученный писатель, стоящий на пороге нищеты, обратился к руководителю государства: «Не будучи в силах более существовать, затравленный, зная, что ни печататься, ни ставить более в пределах СССР мне нельзя, доведённый до нервного расстройства, я обращаюсь к Вам и прошу Вашего ходатайства перед правительством СССР об изгнании меня за пределы СССР вместе с женой моей Л. Е. Белозерской, которая к прошению этому присоединяется».
Тогда ему не ответили, и летом 30-го он послал ещё одно письмо, обстоятельное и резкое. Адресат прочёл и позвонил автору. «Может быть, правда — пустить вас за границу? — спросил Сталин. — Что, мы вам очень надоели?»
Слушая разговор по отводному наушнику, Белозерская была уверена: Мака будет настаивать на отъезде. Но он произнёс другое: «Я очень много думал в последнее время — может ли русский писатель жить вне родины? И мне кажется, что не может…»
Он опять сделал выбор — тот же, что и десять лет назад на берегу Чёрного моря.
И она поняла, что свободы им не видать никогда.
Через много лет Любовь Белозерская вспомнит, как однажды обидела Маку. Она беспечно болтала по телефону, который висел у стола, и мешала ему работать. Когда он упрекнул её, она усмехнулась: «Ты же не Достоевский».
Возможно, в тот день и прошла между ними трещина.
Та, другая, была женой генерала Шиловского. Они были в дружеских отношениях, а потом случилось то, что случилось. Подруга увела мужа. И обвинять её она не могла. Сама поступила так же. Сначала сдружилась с Тасей, учила её танцевать фокстрот, а потом разбила семью. Что ж, знать, это перст Божий.

Мистическая нить
Елена Шиловская познакомилась с Булгаковым на вечеринке. Когда сидели за столом, заметила, что на рукаве развязалась тесёмка, и озорно попросила: «Миша, вы не могли бы завязать?» Так и привязала его к себе, как колдунья.
Когда генерал узнал об измене, разразился скандал. Он примчался к Булгакову, кричал, махал револьвером. Сцена была бурная, почти водевильная.
Потом генерал остыл, вернулся домой, обещал жене всё забыть, если её порочный роман прекратится. Елена тогда около года не выходила на улицу. Сидела дома, как мышка. И однажды решилась выйти. И в тот же час они столкнулись лицом к лицу. Судьба, да и только. «Я не могу без тебя жить», — сказал Булгаков.
В тот же день он написал Шиловскому, просил отпустить Елену к нему. Генерал понял, что не сможет встать между ними, и дал согласие на развод.
Однажды, листая книгу, Булгаков прочёл: «Первая жена — от Бога, вторая — от людей, третья — от дьявола». Он тут же вспомнил киевскую цыганку, которая произнесла те же слова. Оказалось, это древняя поговорка. Так что же… выходит, старуха не солгала? Сбылось предсказание?
Он задумался. Тася и вправду была «от Бога». Они были повенчаны. Она была его ангел-хранитель. Люба же явно была «от людей». Он и увидел её впервые на писательском вечере в толпе вернувшихся эмигрантов. Значит, Елена — «от дьявола»? Да быть не может! Что в ней демонического? Мила, игрива. И всё же… по какой-то странной причине, как только он женился на ней, стала стремительно воссоздаваться его сожженная книга. Из пепла возрождался роман, где действовал дьявол.
С её стороны было полное безрассудство уходить к Булгакову. «Я порвала всю эту налаженную, внешне такую беспечную, счастливую жизнь, — вспоминала она впоследствии, — и ушла к Михаилу Афанасьевичу на бедность, риск, на неизвестность».
Словно какая-то сила притянула её к нему. Она бросила всё: мужа-генерала, огромную квартиру в красивом доме с колоннами — и ушла к Булгакову в тяжелейшее для него время. После звонка Сталина его приняли на работу во МХАТ, но радость быстро сменилась разочарованием. МХАТ поработил — завалил заказами и задёргал замечаниями. Он увидел совсем не тот мир, о котором мечтал. Это разочарование вскоре начнёт выливаться в роман «Записки покойника» — в роман о притяжении театрального мира, где должна быть покойна душа, но где оказалось невозможно укрыться от страшной и пошлой реальности. Потому-то автор записок, по замыслу, и прячется в смерть.
В тридцатые стол Булгакова стал кладбищем пьес. Там пылились выдающиеся вещи: «Бег», «Багровый остров», «Иван Васильевич», «Кабала святош», «Александр Пушкин».
Вскоре на нервной почве у Булгакова начались острейшие головные боли. У него стали возникать приступы страха. Он боялся оставаться один. Елена всюду сопровождала его — провожала до театра, после работы приводила домой.
В 1934 году им отказали в выдаче загранпаспортов, и они осознали себя узниками. «Вместо паспортов нам дали белые бумажки — отказ, — записала она в дневнике. — На улице Мише стало плохо, и я с трудом довела его до аптеки… Миша говорил, что он искусственно ослеплён, что никогда не увидит мира».
В отчаянии Булгаков обратился к правительству: пусть выпустят жену, а он останется в СССР как заложник. Ей необходимо ехать за границу. В Берлине, Париже и Лондоне ставят его пьесы и выпускают книги. Там искажают его замыслы и расхищают гонорар. Это письмо осталось без ответа.
«Дома не играют, за границей грабят», — мрачно шутил Булгаков.
Она поддерживала его, повторяла: впереди новая полоса успеха. Она подчинила ему всю свою жизнь: вела дом, перепечатывала рукописи, писала под его диктовку. И то, что рождалось в его воображении, ясно убеждало её: читать Булгакова будут только будущие поколения, современники его лучших книг не узнают. В условиях безденежья и безнадежности он создавал роман, опубликовать который было невозможно, — роман о Христе и дьяволе, о Мастере и его тайной возлюбленной.
Елена узнала себя в образе Маргариты. Она влюбилась в этот роман. Она сразу поняла: это его главная книга.
В те годы Булгаков ждал встречи со Сталиным, ждал звонка в ответ на очередное письмо, но тот молчал, лишь иногда выказывая неожиданный интерес к его творчеству. Этот скупой интерес дорого стоил. Удивился: почему не идут «Турбины», — и спектакль тут же восстановили. Спросил: что пишет Булгаков, — и Союз писателей обеспечил его квартирой.
Внимание Сталина было лестно, но писатель хотел другого. Он ждал обещанного ему летом 1930-го разговора. Этот разговор был крайне важен. Он должен был многое открыть, многое объяснить. Ему хотелось прорваться к тайне, которую хранил Сталин. К сокровенному знанию. Им давно владела идея неизменности мира в силу неизменности человеческого естества. Она обретала масштабное мистическое звучание в его творчестве. Он хотел, чтобы Сталин рассудил, прав он или нет? По его реакции он бы угадал, какая идея движет вождём.
В 1936-м Булгакова переманили в Большой. Он стал либреттистом. Смена обстановки радовала его, но Елена видела: это новая кабала. Была бы Мишина воля, бросил бы он все эти театры к чертям и занялся главным.
Ему приходилось перенапрягаться — тянуть лямку рабской зависимости и в часы освобождения продолжать дело жизни.
И все больше Булгакова занимала фигура Сталина. К нему вела логика развития писательской мысли. Его манил образ семинариста, ушедшего в революцию и ставшего во главе величайшей империи. Результатом этих размышлений явился «Батум» — пьеса о падшем ангеле, творящем новый мир, пьеса о выборе Наташи-России.
Запрещение пьесы сокрушило Булга-
кова. Он ясно осознал: Сталин, благосклонно отозвавшийся о ней, но запретивший её под формальным предлогом, не хочет говорить с ним. Не желает раскрывать карты. Нить надежды на мистический диалог оборвалась. Сокровенное знание оказалось от Булгакова скрытым.
Это был смертельный удар. Тут же, как результат нервного истощения, резко обострилась наследственная болезнь — гипертонический нефросклероз. Недуг приковал Булгакова к постели.

Последнее обещание
Елена твердила себе: «Я его не отдам. Я вырву его для жизни». Но болезнь оказалась сильнее, поскольку сильнее были силы, забирающие из жизни того, кто лишился надежды. Силы, к которым Булгаков воззвал своим последним романом. Воззвал о долгожданном покое.
Он умер мужественно, несмотря на нестерпимые боли. Перед смертью всё бредил, и потом она записала его слова: «Подойди ко мне, я поцелую тебя и перекрещу на всякий случай… Ты была моей женой, самой лучшей, незаменимой, очаровательной… Я люблю тебя! И если мне суждено будет ещё жить, я буду любить тебя всю жизнь…»
А ещё он говорил, что хочет напоследок увидеть Тасю, чтобы попросить у неё прощения.
В марте 40-го Елена Сергеевна осталась одна. Впереди были страшные годы, и ей предстояло, пройдя невероятно долгой дорогой лишений, сберечь архив мастера, а впоследствии — и добиться публикации его книг. Добиться, чтобы мир узнал это великое имя.
Ей оказалось отпущено меньше, чем Татьяне и Любови. Первая прожила 93 года, вторая — 92. Елена же ушла в 77, добившись публикации первой, ещё подцензурной версии романа «Мастер и Маргарита». Казалось, он забрал её сразу, как только она выполнила своё обещание.