Анна Ахматова однажды сказала:
- Свои стихи — это как Бог даст, а вот эпиграфы и цитаты иногда попадаются действительно великолепные.
И у каждого такого эпиграфа есть своя история.
К стихотворению «Паж, или Пятнадцатый год» Пушкин выбрал эпиграф из Бомарше: «C'est l’age de Cherubin…»
Прелесть пушкинского выбора состоит в том, что при имени Керубино мы вспоминаем не только пьесу Бомарше «Безумный день, или Женитьба Фигаро», но и оперу Моцарта «Свадьба Фигаро».
Для Пушкина два имени: Моцарт и Бомарше — были связаны не только исторически, но и, если можно так сказать, гармонически.
И в «Маленьких трагедиях» Пушкина, где появляется Моцарт, тотчас же вспоминают о Бомарше. «Как мысли черные к тебе придут, откупори шампанского бутылку иль перечти „Женитьбу Фигаро“».
Керубино похож на Пушкина, каким он был в пятнадцатом году, в Лицее. «Хотите знать мою богиню, мою севильскую графиню? Нет, ни за что не назову…»
Когда-то Брюсов перевел «возраст Керубино» как «возраст херувима».
Такой перевод кажется странным.
Но в самой пьесе Бомарше есть эта игра словами: «Керубино» — «херувима». Сюзанна, невеста Фигаро, называет пажа по имени: «Дон Керубино». А Базиль, учитель музыки, передразнивает ее и говорит «Cherubino di amore».
Но одно дело — игра словами по ходу пьесы, и совсем другое дело — перевод. Л. К. Чуковская отмечает в своем дневнике, что Анна Андреевна была шокирована переводом Брюсова.
Эпиграф неотделим от стихотворения Пушкина «Паж, или Пятнадцатый год» и не допускает перемен ни в букве, ни в смысле.

* * *

Но здесь возникает вопрос: допустимы ли вообще перемены в эпиграфе, если эпиграф это цитата, два-три слова или несколько строк из чужого произведения?
Цитата, превращаясь в эпиграф, переходит из одной художественной системы в другую. При таком переходе возможны некоторые трансформации и изменения текста.
Для своей повести «Станционный смотритель» Пушкин взял эпиграф из стихотворения П. А. Вяземского «Станция». У Вяземского сказано:
Досадно слышать: «Sta viator!»
Иль, изъяснялся простей,
Когда губернский регистратор,
Почтовой станции диктатор
(Ему типун бы на язык)
Сей речью ставит нас в тупик.
Пушкин выбрал из отрывка всего две строки, заново «отредактировав» красноречивый текст Вяземского в стиле своей «смиренной прозы»:
Коллежский регистратор,
Почтовой станции диктатор…
Удивительное превращение текста: все сказанное Вяземским сохранилось, но уже звучит по-пушкински.
Нечто подобное происходит и с эпиграфом из стихотворения Н. А. Клюева «Клеветникам искусства» и в «Поэме без героя» Анны Ахматовой.
У Клюева в его патетическом памфлете, направленном против «хулителей поэзии» и написанном в 1932 году, сказано:
Ахматова — жасминный куст,
Обожженный асфальтом серым,
Тропу утратила ль к пещерам,
Где Данте шел, и воздух густ,
И нимфа лен прядет хрустальный!
Из этого развернутого и пророческого по времени текста Анна Ахматова взяла всего две строки, изменив лишь слово:
Ахматова — жасминный куст,
Где Данте шел и воздух пуст.
Великолепная цитата из Клюева стала эпиграфом ко второй части «Поэмы без героя» в ее последнем варианте.
Ахматова вспоминала Клюева, когда уже «свершились судьбы», когда она сама в годы «осуждения» узнала, что такое «обожженный асфальтом серым», когда уже и самого Клюева не было на свете.
И вот почему слово «пуст» так естественно заняло свое место в строке, где речь шла о Данте: «Он и после смерти не вернулся…»

* * *

В «Поэме без героя» над стихами Анны Ахматовой возникло целое созвездие эпиграфов.
От латинской надписи на воротах фонтанного дома: «Deus conservat omnia» — до элегических строчек Пушкина из «Домика в Коломне»: «Я воды Леты пью, мне доктором запрещена унылость».
Каждая такая строчка была «великолепной цитатой». Но она не казалась «повторением известного». Все читалось заново и как бы впервые.
Даже эти теперь такие знакомые строчки Пушкина мы как будто впервые прочли в поэме Анны Ахматовой.
У нее было удивительное умение находить необходимые строки и слова, которые, будучи поставлены «во главе» произведения, в качестве эпиграфа, ярко освещали исторические пространства ее замысла.
Так, в «Поэме без героя», в которой столь сильны отголоски двух мировых войн XX века, появляется эпиграф из романа Хемингуэя «Прощай, оружие!»: «I suppose all sorts of dreadful things will happen to us…»
Две строки из прозы Хемингуэя вместе со стихами Анны Ахматовой звучали настолько неожиданно и ново, что Иван Кашкин, знаток и переводчик знаменитого американского писателя, спросил ее:
- Анна Андреевна, откуда эти строчки: «I suppose…»

* * *

Эпиграф — это нечто такое, что превращает двух поэтов в собеседников, даже если их разделяют века.
Юрий Олеша в своей книге «Ни дня без строчки» вспоминает о своем первом знакомстве с Анной Андреевной. Было это в Ленинграде, уже в 30-е годы.
Он хотел сказать что-нибудь веское и значительное, как подобает писателю, который уже «вошел в известность». Но он как-то оробел перед Анной Ахматовой, которая «пользовалась славой», когда он был еще гимназистом.
Между тем она заговорила и сказала, что переводит «Макбета». Герой шекспировской трагедии говорит, что «у него на родине люди умирают раньше, чем цветы на шляпах…».
Она ничего не говорила о Шекспире, ни даже о Макбете. Просто процитировала, привела на память несколько строчек из его трагедии.
Это была ее манера говорить о книгах и писателях.
Никаких рассуждений «вообще», никакого желания «блеснуть» парадоксом или неожиданным суждением. Все просто и тихо, но слово или мысль ослепляют, как молния.
Строки из «Макбета» о цветах на шляпах бедных современников — это есть то, что Ахматова называла «великолепной цитатой», соизмеримой с масштабом и личностью великого писателя. Соизмеримой с целой эпохой.
Слушая Анну Ахматову, Олеша забыл, что он хотел сказать. «Я чувствовал себя, — признается он в своих записках о встрече с Анной Ахматовой, — все тем же мальчиком, гимназистом…»

* * *

По своему мироощущению Анна Ахматова, видевшая две мировые войны и три революции, была человеком истории.
В ее стихах есть черты, сближающие ее с Кассандрой. «Ах! почто она предвидит то, чего не отвратит…» Как будто эти строки из старой баллады написаны про нее.
Все это определяло ее отношение к книгам.
Как-то она спросила меня:
-Что вы читаете?
Я сказал, что читаю «Кормчие звезды» Вячеслава Иванова.
-Что он говорит? — спросила Анна Андреевна так, как будто Вячеслав Иванов все время был где-то рядом.
Памятуя о том, что Анна Андреевна не любит разговоров о книгах «вообще», а предпочитает хотя бы одну, но точную цитату, я вспомнил одно замечательное высказывание Вячеслава Иванова.
-Он говорит, — сказал я, отвечая на вопрос Анны Ахматовой о Вячеславе Иванове, — что мировые события, прежде чем ступить на землю, бросают на нее свою тень.
Анна Андреевна как-то насторожилась. Некоторое время она молчала, а потом переспросила:
-Он в самом деле так говорит?
Мы раскрыли книгу, нашли нужную страницу. Моя цитата оказалась не вполне точной. Там еще был упомянут Моммзен, знаменитый историк, учитель Вячеслава Иванова.
«Мировые события, — читали мы в „Кормчих звездах“, — не замедлили надвинуться за тенями их, ибо, как говорил Моммзен, они бросают вперед свои тени, идя на землю…»
Анна Андреевна тогда работала над воспоминаниями о Модильяни. Она в раздумий зарыла книгу Вячеслава Иванова. Но мысль Моммзена ей запомнилась.
Рассказывая о своей встрече с Модильяни в 1910 году в Париже, Анна Ахматова пишет: «Будущее, которое, как известно, бросает свою тень задолго до того, как войти, стучало в окно, пряталось за фонарями, пересекало сны…»
«Как известно…» Когда я читаю эти строки, я вспоминаю ее комнатку на Ордынке, открытое окно и «Кормчие звезды».
Так острая мысль, сохраненная в «одной великолепной цитате» Вячеслава Иванова, отозвалась в исторической прозе Анны Ахматовой.

* * *

Нет, цитаты Анны Ахматовой не были повторениями. У нее есть особое четверостишие на эту тему:
Не повторяй — душа твоя богата —
Того, что было сказано когда-то,
Но, может быть, поэзия сама —
Одна великолепная цитата.
Это четверостишие входит в цикл стихотворений «Тайны ремесла». В лирике, где «каждый шаг — секрет», все, даже и цитаты, становится «тайнами», хотя их источники, «как известно», всегда на виду. Такие тайны творчества Гете называл «открытыми».
Можно почувствовать связь между эпиграфом и произведением, случайно увидеть, как совершается выбор в пользу того или иного слова, но «великолепная цитата» в целом остается столь же загадочной в своем возникновении и бытовании, как «поэзия сама».