Когда она свой пятый перелом срастила не запястьем, а крылом и научилась воздуха держаться, он уезжал последним дилижансом, и это им обоим помогло. Его искать не стали: слишком мал казался куш, его ждала тюрьма, без золота охота ли возиться? В ночь на четверг забрал его возница, а пятница решила все сама. Она проснулась в городе чужом, с бессмысленным тяжёлым багажом, что память оставляет всем изгоям. Хотелось боли, ярости и горя, но, оказалось, голос поражен. И вот тогда пришла пора молчать, смотреть, как длится линия плеча, и перьями касаться горизонта. С востока осыпалась позолота, и солнечная плавилась свеча. В субботу наступила тишина, она забыла, что ему жена, впервые вышла вечером на площадь. В чужое ей вживаться стало проще, она чужим была окружена. А воскресенье выдалось таким, что ни другого берега реки, ни острых крыш, ни купола собора не пощадила осень, без разбора кромсающая время на куски. И над рекой, над куполом, над всем, что ей внизу, на взлетной полосе, казалось осязаемым виденьем, она легко летела, тонкой тенью пересекая острый лунный серп.
Идёт неделя — семикратный день, обрывы замирают в пустоте, деревья ждут и пробуют держаться. Вращаются колеса дилижанса…
Но сверху ничего не разглядеть.