Когда я была маленькая, то по лету гостила у бабушки и дедушки в Уссурийске. Как-то прибрали мы с бабой Паной комнаты, пыль вытерли с резных красивых роз, которые висели на стенах в виде сложносочиненных картин из дерева. Это были произведения японских военнопленных, которых охранял мой дед Захарыч. Японцы жили неплохо в плену, вырезали различные чудеса по дереву и даже шили крохотные бурки для моей маленькой тогда мамы. Потом их отправили на родину, причем, по рассказам деда, ехали они с неохотой, потому что думали, что их там казнят за плен и позор. Но, вроде, не казнили.
После того, как розы были очищены, а кружевные салфетки постелены на телевизор и пирамиды подушек, бабушка сказала: «Красиво как в музее!» и собралась идти во двор выкурить пахитоску. Курить она научилась во время войны, бабы сказали что так кушать меньше хочется. И вправду — меньше, как она говорила.
Но тут пришел дед и натоптал сапогами на пороге. Баба Пана высказала ему все что она думала по поводу его следов и немножко его самого. Дед, надо отдать ему должное, никогда с ней не спорил, а только кряхтел и думал какую-то думку. О чем он думал — так никто и не узнал, это была военная тайна.
Мне кажется, если бы она знала, что это не следы и грязь от сапог, а инсталляция и перфоманс в ее музее, она ругалась бы меньше и даже налила бы Захарычу стопарик. Но она не знала и ничего такого деду в тот день не перепало.