По мнению Дмитрия Медведева, Запад снимет с России санкции, потому что так сказал Булгаков. «В „Мастере и Маргарите“, — напомнил российский премьер журналу Time, — Воланд говорит о том, что никогда ничего не просите, сами предложат и сами все дадут. Вот и мы, — заключил Медведев, — никогда не будем просить отмены этих санкций. Сами придут и скажут: давайте, наконец, со всем этим покончим…»

Литературные аллюзии в речах функционеров путинской власти обычно вызывают у меня две реакции. Реакции эти не то чтобы противоречивые, но очень разные. Вторая из них — прилив профессионального преподавательского занудства. Но занудством я займусь несколькими абзацами ниже. Начать же хочу с первой реакции, наивной и нелепой, и даже немножко трогательной, если вдуматься.

Назову ее изумлением.

Помню, после того как развеяли над Пулковской обсерваторией прах Бориса Стругацкого, попалось мне на глаза сообщение, что Валентина Матвиенко читала книги покойного. РИА «Новости» (еще тогдашнее, докиселевское) так и написало: спикер Совета Федерации «отметила, что всегда была почитательницей» таланта Бориса Натановича и «читала все его книги».

Я оторопел, когда это увидел. Из других слов Матвиенко («Его совместное с братом творчество…») следовало, что «все его книги» явно включали в себя не только сольные работы после смерти брата Аркадия, но и вообще все книги Стругацких.

Рехнуться можно, подумал я.

При этом допустил даже, что Матвиенко округлила свои читательские достижения. Меня вон тоже порой тянет сказать, что я читал у Стругацких всё, хотя на самом деле три четверти, не больше. Все равно. Даже со скидкой на округление выходило, что Матвиенко, вероятно, читала «Обитаемый остров» и «Понедельник начинается в субботу». А также «Трудно быть богом». А может, и «Сказку о Тройке». Или вообще «Отягощенных злом» с «Хромой судьбой».

Читала-читала, а потом стала Валентиной Матвиенко. Человеком, который бросил губернаторский пост, чтобы «победить» с результатом 95,6% на жульнических довыборах в Петровском округе Питера и возглавить бессмысленный Совет Федерации, клуб раззолоченных шестерок, единогласно одобряющих любую законодательную мерзость, спущенную из Кремля.

Как мог читатель Стругацких опуститься до такого? С какой целью? Неужто Матвиенко — прогрессор, эмиссар высокоразвитой цивилизации, чья шпионская деятельность на нашей отсталой планете принесет плоды в далеком будущем?

Булгаковская цитата в устах Медведева на пару секунд погрузила меня в похожее изумление. Какая-то срединная, навеки пятнадцатилетняя часть меня жалобно дернулась: как??? Как можно читать Булгакова, а потом сделаться Медведевым? Человеком, главная служебная обязанность которого — не иметь чувства собственного достоинства?

Воистину нашу глубинную веру во всесилие художественного слова не убьешь даже многолетним созерцанием дураков, цитирующих Чехова. Станислав Лем, вернувшись в 1965-м из очередной поездки в СССР, где его, беллетриста, носили на руках академики и космонавты, долго отходил от шока. У русских, понял в конце концов и он, «писатель исполняет обязанности предсказателя, Господа Бога, любовницы, спасательного плота, благовония» и — держитесь — «посвящения в трансцендентность». Фимиам, который курила у алтаря литературы советская интеллигенция, описанная Лемом, давно уж рассеялся, но сердцу не прикажешь. Оно по-прежнему недоверчиво екает всякий раз, когда выясняется, что некто прочитал «Мастера и Маргариту» (черным по белому! на языке оригинала!), а впоследствии стал Алоизием Могарычем или критиком Латунским.

Все это (тут начинается обещанное занудство), конечно, наивная чушь. Взрослую часть меня, отутюженную реальностью, давно не удивляет, что подлость не лечится беллетристикой. Смысл художественного текста — продукт взаимодействия читателя и написанного. Это прописная истина литературоведения. Хорошая книжка — хилое зернышко, а не эликсир человечности. На какую почву упадет, так и вырастет. Ну, или не вырастет. Никакой шедевр мировой литературы сам по себе не перевесит ни родителей, ни учителей, ни друзей, ни желания содержать собственную задницу в максимальном комфорте.

Поэтому, когда кремлевская братия вспоминает литературу, первое наивное изумление скоро проходит. Остается, как правило, липкий налет пошлости на изнасилованной цитате.

Львиная доля смысла любого высказывания скрыта в его контексте. Это еще одна прописная истина. Возьмем слова Воланда, попавшиеся на язык Медведеву. В контексте булгаковского романа их говорит почти всесильный Сатана беспомощной Маргарите. Маргарита, напомню, только что отстояла целый бал, подставляя убийцам и висельникам колено для поцелуев. Просить «у тех, кто сильнее», она хочет — и не решается — за Мастера, который укрылся в психбольнице после того, как его затравили за роман о Пилате и помариновали в тюрьме по доносу соседа.

Помимо контекста самого романа, есть контекст исторический. «Мастера и Маргариту», включая слова «никогда и ничего не просите!», написал человек, которого, как подопытную болонку, держало на поводке государство. То самое государство, с которым все охотней отождествляет себя путинская Россия. Булгакова поносили в газетах; его прозу не печатали; его пьесы не выпускали на сцену или закрывали после нескольких представлений. А ведь он просил. Он очень просил. Он писал в советское правительство и лично вождю: умоляю, дайте мне работать или хотя бы уехать. Он выжал из себя пьесу «Батум» о молодом Сталине, надеясь умилостивить диктатора. Бесполезно.

Вот из какого контекста Медведев Д. А. выдрал с корнем и нацепил на раздутую грудь Левиафана, вооруженного карманными судами и ядерными боеголовками, мечту затравленного писателя:

«Сами предложат и сами все дадут!»

Превзойти чудовищную пошлость медведевской цитаты трудно. И это, конечно, проблема. Как-никак превосходить друг друга в пошлости — излюбленное занятие путинского окружения.

Но не все потеряно, дорогие наши кремлевские друзья. Есть у меня для вас идея, как сделать еще пошлей.

Среди продвинутой западной публики в последние годы Главным Русским Романом двадцатого века слывет «Жизнь и судьба» Гроссмана. Ага, та самая «Жизнь и судьба», рукопись которой КГБ конфисковало у автора. Там сотни персонажей, но всех запоминать не надо. Запомните только Сталина и физика Штрума, придумавшего важную теорию. Над Штрумом в определенный момент сгущаются тучи: мол, реакционера Эйнштейна любит, перед Западом идолопоклонствует и так далее. Коллеги по институту намекают Штруму: надо публично покаяться, посыпать голову пеплом, письмо Сталину написать. Иначе Лубянка. А Штрум ни в какую. Гордый такой весь, последовательный.

А Сталину, понимаете, нужны от Штрума теоретические выкладки для атомной бомбы. И он сам ему звонит, прямо на дом. И вот стоит Штрум после звонка, счастливый и смущенный этим счастьем, и говорит жене:

«…Ты подумай, ведь я не покаялся, не поклонился, не писал ему письма. Он сам, сам позвонил!»

Сам позвонил! Ну? Точняк же, да?

Берите-берите. Гроссману не жалко — он мертвый. Может, сами ввернете, если Time придет интервью брать. Может, Путину передадите. Пусть он блеснет литературной аллюзией, когда Обама снова будет звонить и просить, чтоб вы не бомбили кого попало.