Мы с тобой попрощаемся здесь —
в тишине золотых берез,
где Луны сумасшедший блеск
не укроет горячих слез,
где во рту, как огонь, полынь,
где у глаз — как весна — райхон.

Я пытался учить латынь и её наносить на холст. Но латынь — не акрил, не тальк, не гуашь или белый мел. Я хотел рисовать хрусталь. Ветер дул через грязный сквер. Фонари не светил там — тот, кто шел — уходил во тьму. Я хотел рисовать хрусталь… но уже рисовал войну. В ней два цвета — один, как гарь, а второй как весенний мак. Мне был нужен один фонарь, но остался лишь автомат. Мне нужны были только песнь, да большой белоснежный холст.

Мы с тобой попрощались здесь —
в тишине золотых берез.
У реки, где стихи шумят
и врастают строка в строку.
… показать весь текст …

Говорят тебе: «Одевайся! Обувайся! Бери рюкзак! В море Черное и до Карса или Ялты [а там — в Судак]. Что за слово еще «границы»? Одевайся и улетай. Грац, Рейкьявик, Берлин и Ницца — пусть в наушниках будет Гайдн. Съешь с утра леденец с ментолом, выпей крепкий брусничный чай. И по улицам-коридорам отправляйся в июльский рай.
Возвращайся почти женатым с тусклой ссадиной на щеке. Чтобы запах лаванды с мятой прочно спрятался в рюкзаке. Полюбившим закат и Баха, книги Шлинка и чёрный чай.
Мы в кафе с тобой выпьем латте,
вспомним турков и англичан,
небо, крепости и озёра,
безупречную ткань небес.
Как три дня проходили горы
и огромный зелёный лес.
Как смотрели в ночи на звезды
и луны безупречный шар.
На границе, обняв березу,
хохотали, едва дыша.

Одевайся! Отходит поезд через 77 минут. Как у Бродского — прямо к морю,
… показать весь текст …

Бежал, защищая свой страх и гнев
к последней открытой станции.

Инстинкт сохранения делает уязвимее.

Боже.
Боже.
Храни королев…
Боже,
храни
Францию,

успокой
Сирию.
… показать весь текст …