Бог предвечен. Моцарту на этой неделе (2006 год) исполняется двести пятьдесят лет — и «в небе его Вифлеема никаких не горело знаков». Таким образом, можно, вопреки сильно примелькавшимся восклицаниям, считать доказанным, что Моцарт — не Бог. Плохо дело: если он человек, если человек — это он, то мы, остальные, — кто?.
Человек же он был утешающе обычный: ни грана романтического «гения», даже жену любил, — и хороший. Когда было можно — или хотя бы не совсем нельзя — он бывал счастлив. Он похоронил четырёх из шестерых детей; он с малолетства работал как каторжный; он с малолетства же знал европейскую славу, но пришёл к равнодушию публики; зарабатывая временами немалые деньги, к концу жизни он бедствовал — но ни единого часа не провёл страдальцем. Невысокий (150), большеголовый, носатый, близорукий, с поразительно красивыми руками — даже впадая в меланхолию, к чему в последние годы обнаружилась склонность, он был светел.

Когда ему было четырнадцать лет, папа Климент XIV пожаловал его орденом Золотой шпоры (в Риме он услышал знаменитое Miserere Г. Аллегри, которое потом записал по памяти, все 9 партий). Получивший от предыдущего понтифика такую же награду очень уже взрослый Глюк до конца долгой своей жизни горделиво подписывался Ritter von Gluck — «кавалер Глюк», — Моцарт об ордене забыл, по-видимому, наутро. Отсутствие тщеславия, особенно для музыканта-виртуоза, примечательное. Впрочем, в своём деле, в музыке, цену он знал и себе — и окружающим. Известны его резкие ответы на замечания особ, в музыке невежественных, — не исключая особ венценосных. Когда по смерти того же Глюка Моцарту досталось место придворного композитора, жалованье он получил вчетверо меньшее, чем у предшественника, но что делать — не оставлять же было без возражения слова императора, будто в «Свадьбе Фигаро» слишком много нот.

Нот там было ровно столько, сколько нужно. Ни лишнего, ни случайного у Моцарта вообще нет. Его зрелые работы почти сплошь — окна в царство истины и свободы. Да, разумеется, оно повсюду, но не в каждый момент, да и не каждому удаётся это увидеть. Не всегда и не каждому удаётся ощутить, как гармонично едины в этом царстве глубочайшее страдание и небесная радость.

Зрелый Моцарт — это раз и навсегда данное опровержение всякого пафоса, всякой надменности, всякой истошной серьёзности. Он — раз и навсегда преподанный урок, что не нужно быть тварью дрожащей, но и никаких отдельных прав требовать не нужно. Он прост и открыт и, если угодно, готов к разговору с Богом. Да он всё время и ведёт такой разговор — и страшно сказать, но всей душой веришь, что Моцарт — достойный собеседник. Во всяком случае, один из очень немногих людей за всю историю, про которых хочется в это верить.

Кто-то спросил его, как он сочиняет. Моцарт ответил примерно так: он долго-долго думает, и в какой-то момент оказывается, что симфония лежит у него на ладони, как яблоко, — тогда он переносит её на бумагу. Образ поразительной глубины и смирения: симфония легла на его ладонь, но она — яблоко, а значит, порождена не им. Её цельность и совершенство — как бы не вполне от него. Она — сгусток мировой гармонии, добытый усилиями его ума и души. Подобного дара ни у кого, кажется, более не бывало.

До такой степени не бывало, что многие в него просто не верят. Известно, что увертюру к «Дон Жуану» Моцарт написал в ночь перед премьерой. В первые же десятилетия после его смерти нашлось немало музыкантов, вперебой уверявших, что это легенда, что такую увертюру за ночь написать невозможно. Что невозможно? Написать, в смысле придумать, сочинить — разумеется, немыслимо. Но записать уже готовую вещь, перенести яблоко на бумагу — отчего же нет? Опытный переписчик нот сделал бы это за октябрьскую ночь дважды.

… Как сказал другой избранник небес, прекрасное трудно — даже если оно кажется таким лёгким, как моцартовская серенада. В некотором смысле, спору нет, Моцарт и здесь — исключение. Яблоко на своей ладони он так и протягивает нам. Без всяких твоих трудов, только захоти, он раз за разом будет открывать перед тобой эти чудесные окна в царство истины. Только уж заглядывать в эти окна, а тем более видеть в них что-нибудь, кроме небесного света, — этому надо учиться. Долго. Скорее всего всю жизнь. Но дело, кажется, того стоит.

Примечание.
В первой ссылке за 26 минут Михаил Казиник умудряется изложить сложное просто. Фильм снят в Швеции, 10 лет назад