Слушай, слушай бездумно, как редко стучит по стеклу:
первый дождь — новорожден и слеп — входит сном недоспелым.
Грустно тёплая пахнет земля размокающей, белой
сдобной булкой с изюмом. День цветом напомнит золу.
Между рам паутина, в ней, скрючен, запутался лист,
крылья высохших мух, сквозняки из недавнего марта —
скука, равная плоским морям ученической карты,
или вялым афишам, где выцвели лица актрис.
Только этой весною ты ближе долине теней.
Ряску памяти, тёмный настой будто цедишь сквозь сито.
Что там? Илистый берег — следы на песке полусмыты,
или розовый клевер и мягкая тяжесть шмелей?
Или пёстрый от солнца и вдруг обезлюдевший парк?
Только смотрит насмешливо вслед длиннохвостая птица.
На тропинку шагнёшь… Но коснёшься стеклянной границы:
крупных капель дождя, тесных звуков, плывущих не в такт.

***
Вкус города жирный и рыбный, скелеты мостов,
свет в тусклых кофейнях, где пыльные кадки с цветами —
всё кажется губкой, впитавшей тоску. Под ветрами
дрожит серебристый улов унесённых зонтов.
От чаек базарных, от рыжих туманностей луж
ещё сиротливей пустыня холодного пляжа.
Усталые волны. Худая собака. Бумажный
звук хрустнувшей гальки. Жизнь мёртвого скопища туш
развалин-судов, что под вечер увозят сквозь сон
матросов (глаза их белей, чем песок атлантиды),
бесцветных ли женщин, и прочих, невзрачного вида,
немых пассажиров (улиток на слизи времён).
Из губ вытекает вода.

Сочинитель потерь
о нас, никогда не вернувшихся к порту приписки,
закончил главу. Он уснул.
Ночь похожа на мель.
И хлюпает дождь, точно пёс, пьющий воду из миски.