Он о ней беспокоится: «Ела ли? Поспала?»
И у них на двоих все вылазки и дела.
Но однажды чашка падает со стола
И с ухмылкой молнии ночь вторгается грозовая,
До рассвета сентябрьский дождь штурмуют трамваи
Влажно-мятый шёлк разрезая напополам.
А с утра он замкнут. На кухне сидит один.
Сердце в оспинах, запертое на карантин
Права голоса лишено.
«Я решил, прости.
Ты ведь чувствуешь, что-то не клеится, как ни бейся?..»
Бесконечного одиночества рельсы, рельсы
Убегают в её ямочку на груди.
И она кивает (кажется — это бред,
Ведь они касались друг друга так много лет,
Посчитай витки!..)
Из трещинок на коре
Вытекает живица. Листья кружатся в вальсе.
Сколько ты корнями наживо не сплетайся
В мире всё не навечно, конечно, нет.
И они какое-то время ещё летят,
Но потом кончаются силы, искра, заряд,
И приходит зима — небритый старик-маляр,
И закрашивает дома и планы слепяще-белым.
«Мы дошли. Вот только жалко, что до предела» —
Они оба понимают — не говорят —
Просто жизнь открывает большой чемоданный рот,
И в него отправляется (страшно): за годом год,
Смятый край простыни, попадание мимо нот,
И смешная привычка друг друга кормить черешней.
(И она опять отмечает: «Наверно, брежу…».
Но уже понимает — всё без толку. Он уйдёт.)
Наконец всё сложено, съёжено, не суще…
…Но из стопки дней, чудачеств их и вещей,
Вылетает — катится прямо в щель,
Диверсант, лазутчик, плевавший на все «не вправе» —
Голубая запонка. Жалко её оставить —
Твой (её) подарок на день рождения… и вообще…
Они вместе ищут. Лазают под кровать,
Подвигают шкаф: «Вот глупая голова,
Вновь виском о дверцу… поцеловать?..»
И бросает смычок мир, уставший играть в миноре.
И они в себя приходят, как после кори,
Растеряв все навыки и слова.
Отступают войска — тяжёлые времена,
Не забыто главное — тайные имена,
Так когда-то уже начиналось — был он, она…
И коварная запонка смотрит весёлым глазом,
Так довольна сейчас, что отыщут её… не сразу.
И «навечно», конечно, есть.
Впереди — весна.