Василий Дмитриевич Поленов
В 1882 году, когда Куинджи выставил свою «прощальную» картину, друг Тургенева М. В. Олсуфьев посетил писателя, жившего в то время во Франции, под Парижем.
Тургенев был болен, невесел. Он тосковал, думал о России. «Первое, что бросилось мне в глаза, — вспоминал Олсуфьев, — это моя старая знакомая картина Василия Дмитриевича Поленова «Московский дворик».
Кому же не знакома теперь эта картина, этот небольшой зеленый дворик, затерявшийся среди тихих переулков Арбата!
Ясный летний день. Все будто дремлет, пригретое ласковыми лучами солнца: перевесившиеся через забор деревья, старый белый дом, трава с протоптанными тропинками, покосившийся сарай, пятиглавая церковь с золотыми луковками, лошаденка, впряженная в телегу. У колодца бродят сонные куры. Розоватые облачка дремлют в небе…
Однако то, что видел Олсуфьев у Тургенева во Франции, было не самой картиной (она уже тогда находилась в Третьяковской галерее), а лишь одним из этюдов к ней. И вот как этот этюд попал к Тургеневу.
В 1876 году Василий Дмитриевич Поленов вернулся на родину после нескольких лет заграничного пенсионерства. Он окончил академию вместе с Репиным, вместе с ним получил золотую медаль и вместе с ним томился заграничным житьем и рвался в Россию. «Никто более меня не желает вернуться на родину, — писал он из Франции,—чтобы моим трудом доказать на деле мою горячую любовь к ней и искреннее желание быть, насколько могу, ей полезным».
Вернувшись, он решил вместе с Репиным и Васнецовым поселиться в Москве, подальше от академии, от петербургской чинности, от официального надзора.
Однажды, бродя по арбатским переулкам в поисках квартиры, он зашел в один из домов, на двери которого висела записка: «Сдается», и прямо из окна увидел озаренный солнцем дворик с прикрытым крышкой колодцем и виднеющейся за сараем церквушкой. «Я тут же сел и написал его», — вспоминал он впоследствии. Эта строчка красноречиво свидетельствует о том неотразимом впечатлении, какое захватило художника и так ясно выразилось в его картине.
«Это тургеневский уголок», — говорил Поленов, и говорил так не потому лишь, что именно здесь, вблизи Арбата и Девичьего поля, начиналось действие знаменитого тургеневского романа «Дым». «Тургеневским» было в картине Поленова все, от внешних примет до самой души, до воздуха, до последнего облачка в небе. «Тургеневским» был сам взгляд художника, полный умиротворенной любви ко всему родному — пусть неяркому, неприметному, но родному.
Когда Иван Сергеевич Тургенев приехал из Парижа в Москву на открытие памятника Пушкину, к нему приходили десятки людей, для которых имя писателя, его романы, повести и рассказы стали чем-то неизмеримо дорогим и близким. Был среди этих людей и Поленов. Тогда-то он, в знак любви и признательности, и подарил Тургеневу этюд, о котором вспоминал Олсуфьев.
И Тургенев увез с собой в Париж драгоценный уголок родной земли, с ее небом, воздухом, с ее красками и запахами, с ее белоголовыми ребятишками и привычным теплом родного солнца — со всем тем, что так отзывается в сердце человека, когда он после долгого отсутствия входит в дом, где прошло его детство, где он рос и впервые познал душой значение слова «родина». Гаршин не зря назвал живопись «самым задушевным из пластических искусств».
Думая об этом свойстве живописи, о ее способности отвечать, отзываться самым глубоким человеческим чувствам, я всегда вспоминаю левитановскую полоску вечернего луга с луной и стогами в ялтинском доме Чехова и «Московский дворик» у больного и тоскующего Тургенева в далеком предместье Парижа.
Василий Дмитриевич Поленов был одним из обаятельнейших людей среди своих друзей-современников.
Широко образованный (одновременно с академией он окончил юридический факультет университета), необычайно трудолюбивый, он в высшей степени обладал необходимейшим для художника свойством: он был любознателен. Он не замыкался в пределы какого-либо определенного жанра; его интересовало одновременно все: историческая картина, портрет, пейзаж, театральная декорация… И во всех этих столь различных видах искусства он стремился найти что-то новое, что-то свое.
Его картина «Христос и грешница» была запрещена цензурой и снята с выставки передвижников за то, что он изобразил Христа без сияющего нимба вокруг головы, изобразил попросту человеком, проповедующим терпимость и милосердие. Но эта картина, при всей ее человечности и нравственной чистоте, не стала (да и не могла стать) действительным успехом художника : — так же как и восточные пейзажи, написанные во время поездки в Египет, Сирию и Палестину. За солнечно-яркими красками этих картин не видно было того, что покоряет нас в «Московском дворике», где мастерство так естественно соединилось с чувством.
Как важно и необходимо художнику обрести себя, найти свою ноту, пропеть свою песню — единственную, ту, что дано пропеть ему и никому более!
Быть может, ни перед чьими картинами не понимаешь этого так ясно, как перед картинами Поленова, когда среди ярких, красивых, лазурно-бело-бронзовых восточных этюдов и пейзажей и среди исторических сцен вдруг увидишь «Ранний снег», «Заросший пруд» или «Бабушкин сад» с их негромкой, но истинной, от сердца к сердцу идущей поэзией.
К слову, о «Бабушкином саде». Для тех, кто любит живопись Поленова и эту картину, интересно будет узнать, что деревья, видные слева над забором в «Московском дворике», — это деревья «бабушкиного сада» — одного из обедневших дворянских гнезд, рассыпанных тогда по всей России.
Найдя в сердце Москвы этот тихий, как бы отгороженный от всего мира уголок, Поленов не просто списал его с натуры. Картина заросшего буйной молодой зеленью старого сада с обветшалым барским домом и фигурами бабушки с внучкой на заглохшей аллее внятно говорит и об уходящем прошлом, и о вечном, неизбежном обновлении жизни.
Брюллов утверждал, что рисовать надо уметь прежде, чем быть художником. Репин говорил другое: «Надо быть наперед человеком, настоящим светлым человеком, а уж потом художником».
Таким «настоящим светлым человеком», человеком прежде всего, и был Поленов. Он был доброжелателен, отзывчив, верен слову и дружбе. Я уже рассказывал, как настойчиво он выручал в тяжелую минуту друга художников Мамонтова.
Его честность была честностью художника-гражданина. В 1876 году он поехал добровольцем на фронт в штаб генерала Черняева, командовавшего сербскими войсками в их освободительной борьбе против турецкого ига. Там этот высокий темноглазый красавец вскоре стал известен своим спокойным бесстрашием и получил черногорскую медаль «За храбрость».
А в 1905 году, после Кровавого воскресенья, он вместе с Валентином Александровичем Серовым написал знаменитое письмо: «В собрание Академии художеств. Мрачно отразились в сердцах наших страшные события 9 января. Некоторые из нас были свидетелями, как на улицах Петербурга войска убивали беззащитных людей, и в памяти нашей запечатлена картина этого кровавого ужаса. Мы, художники, глубоко скорбим, что лицо, имеющее высшее руководство над этими войсками, пролившими братскую кровь, в то же время стоит во главе Академии художеств, назначение которой вносить в жизнь идеи гуманности и высших идеалов. В. Поленов. В. Серов».
Гражданственность издавна была благороднейшей чертой русских художников. Подтрунивая над Шишкиным, «лесовиком», ничем по-настоящему не интересовавшимся, кроме своих пейзажей, Репин в молодости насмешливо напевал:
Мы живем среди полей
И лесов дремучих.
Василий Дмитриевич Поленов тоже любил жить среди полей и лесов, но это никогда не мешало ему думать о людях, о народе.
В 1913 году он писал Шаляпину: «В небольшом кружке близких по духу людей возникла мысль помочь пробуждающемуся народу в его стремлении к свету, в его жажде чего-то нового, высокого, в потребности жить не только жизнью материальной, но и духовной… И вот искусство, по нашему глубокому убеждению, есть одно из самых могучих для этого средств. Многостороннее и доступнее всего оно проявляется на сцене, на нем соединяется в одно целое: поэзия, музыка, живопись, пластика и т. д. Поэтому ближайшей нашей задачей стало: содействие устройству деревенского, фабричного и школьного театра».
Этому делу Поленов бескорыстно отдал много труда и немало лет жизни. Он ставил спектакли, где играли рабочие и дети из сиротских домов. Для таких театров он создал новый тип специальных простых декораций и в виде альбома распространил его по России. Он тратил на это все, что зарабатывал живописью, картинами.
Поселившись под старость в имении «Борок» под Тарусой, он продолжал свою просветительную деятельность: построил две школы в ближних деревнях, ставил спектакли для окрестных жителей.
Тут, на берегах Оки, он и написал «Золотую осень» и «Ранний снег».
Кто побывал хоть раз в этих местах — в деревне Бехово, названной теперь его именем, в его доме, ставшем теперь музеем, на берегу реки, откуда широко открываются полные неброской прелести просторы средней России, — тот еще яснее поймет и полюбит Поленова, «настоящего светлого человека», народного художника в истинном значении этого слова.
Когда Поленову исполнилось пятьдесят лет, он получил письмо от одного из своих учеников, заканчивавшееся словами:
«Дай вам бог долго поработать и по-прежнему вносить в искусство непосредственность, свежесть, правду. Сделанное вами в качестве художника громадно, значительно, но не менее значительно ваше непосредственное влияние на московское искусство. Я уверен, что искусство московское не было бы таким, не будь вас».
Звали ученика Исааком Ильичом Левитаном. Ему суждено было продолжить дело, начатое Саврасовым, Васильевым, Поленовым…