Сидим мы значит с Михалычем на полянке в лесопосадке и ждём наших из разведки.

Разожгли спиртовку, тихонько варим в котелке банку сгущёнки.

Наши вернутся голодные и усталые, а мы им: «Варёную сгущёнку хотите?», а они такие радостно: «Ну вы, блин, даёте! Конечно хотим!»

Михалыч хорошо умеет сгущёнку варить, он ещё в Советской Армии наловчился.

Сидим, беседуем негромко.

И вдруг на полянку вылетают украинские «хаммер» и «саксон».

Как у них водится — разрисованные всякими белыми полосами, надписями про ПТН-ПНХ и прочей народной наскальной живописью. С «саксона» упитанный чубатый хлопец целится в нас из пулемёта и улыбается золотым зубом. Нехорошо так улыбается.

Мы, конечно, офигели с таких раскладов.

Стали было пятиться назад, а сзади на полянку выбегают ещё трое нарядных украинских военных. Все в натовской «цифре», в канадских разгрузках, с хеклер-и-кохами, а один даже с «джавелином» на плече.

— Шо, ватники? — кричат радостно. — Бачите, яки гарные девайсы нам наши союзники подогнали?

Мы с Михалычем кивнули дружно, мол, бачим. А самими грустно — нет слов.

— Давай, что ли прощаться, Василий, — печально сказал мне Михалыч. — Хороший ты парень, хоть и студент.

— Прощай, Михалыч! — с комком в горле ответил я. — Ты тоже молодец и сгущёнку отлично варишь! То есть варил…

И вот тут она и взорвалась, наша банка сгущёнки. Переварилась, наверное.

Хлопец на «саксоне» заорал: «Засада!» и дал длинную очередь в нашу сторону.

В нас не попал, так как от пулемётной отдачи не самый устойчивый в мире британский броневик опрокинулся на стоящий рядом с ним «хаммер».

Их «хаммера» донёсся вопль: «Твою ж!» и послышался негромкий хруст.

Зато чубатый отличник пулемётной стрельбы успел срубить очередью ёлку.

Ёлка рухнула на тех трёх с «джавелином», но джавелинщик таки успел заджевелинить в нас ракетой и даже крикнуть: «Хероям слава!»

Умная ракета вылетела и, естественно, сразу навелась на самое тёплое, что было на полянке. А так как наша спиртовка уже погасла, то самыми тёплыми на полянке оказались «хаммер» и лежащий на нём «саксон».

Рвануло так, что в Киеве наверняка услышали и подумали: «Кажется, дождь начинается…»

А потом тишина. И лишь поблёскивает из груды металлолома золотой зуб, да тихо падают на полянку клочки натовской «цифры», нашивки «Азов» и прочий мусор.

Мы с Михалычем стоим и молчим ошалело, в сгущёнке по самые брови.

Михалыч безуспешно пытается рот закрыть, а я в ногах дрожь унять.

Тут наши на шум прибежали. Глянули, присвистнули, и поинтересовались, что за мать её «бурю в пустыне» мы тут устроили, если приказ был тихо ждать и не отсвечивать?

А я им такой, дрожащим голосом: «Сгущёнка закончилась, но есть джавелин. Там, под ёлкой лежит. Хотите?»

А они такие радостно: «Ну вы, блин, даёте! Конечно хотим!»

А на сгущёнку я с тех пор даже смотреть не могу. Опасная это для здоровья штука, оказывается.