Из чего рождается страх?
Из того, что ты больше не можешь выйти на митинг? Совсем не можешь. Знаешь, что если со своим знаменем покажешься на улицах, то получишь в лицо. И сильно. А той кучке пацанов или тем крепким мужикам с красно-чёрными нашивками на рукавах, что побьют тебя, всё равно ничего не будет? И даже ленточку под лобовое стекло уже не повесишь. Каменюкой разобьют твоё стекло.
Нет.
Это слишком примитивно. Да и не так часто раньше ты выходил на митинги. Разве что 9 мая каждый год…
Страх рождается из другого.
Из того, что со случайным человеком больше не поговоришь про политику. Теперь это — как ходить по минному полю. В ответ на вполне мирные рассуждения можно получить истерику, крики, хватания за рукава.
В любой маршрутке половина пассажиров готова мгновенно сорваться на крик. Безумные взгляды и тупые кричалки будто пар из-под крышки. А вторая половина мрачно молчит, им лучше молчать и дальше, держать свое мнение при себе.
Из того, что большая часть твоих знакомых майданулась по самую макушку. Те, кто недавно гордился своей уравновешенностью, своим умением находить подход к людям — теперь в голос радуются гробам, приходящим отдалённым знакомым, лишь бы они приходили в Россию, или в Донецк. Это такая чистая, детская, непосредственная радость, что прекрасно понимаешь — попади ты в черную категорию, твоей смерти тоже вот так будут радоваться.
Да, им плевать на трупы своих — сколько бы их не было. Про это не хотят думать. Цена в человеческих жизнях уже не важна, будто им открыли безразмерный кредит.
Ты опасаешься многих своих коллег, с которыми проработал не один год. Они знают твои убеждения, потому что раньше тебе совершенно не приходило в голову молчать о них. Теперь же ты молчишь, даже когда они радуются по поводу смертей «донецких террористов» — а там много твоих знакомых.
Ты осторожнее знакомишься с девушками. Надо просматривать их анкеты, записи в социальных сетях — потому как если на втором или третьем свидании сквозь симпатичное тебе лицо проступит оскал майдана, будет тяжело.
Ты понимаешь, что плаваешь в колоссальной глупости, дышишь ею и задыхаешься каждую минуту. Потому что во всех бедах — больших и малых — готовы обвинять единственного человека, который еще и живёт в совсем другой стране. Все местные воры и подонки, олигархи и казнокрады — они теперь оправданы, они защищены своим показным патриотизмом лучше, чем лобовой броней танка.
Когда люди отключают, начисто отрубают причинно-следственные связи.
Когда каждый второй уверен, что у него лично — заготовлен тот маленький волшебный плотик на котором он обязательно спасется. Может, и семью с собой возьмёт. Потому как он — самый умный, ловкий, талантливый и его умения нужны богатым заказчикам. Такие люди уверены, что стоит им только попасть в Австрию или Польшу — другой язык и законы совершенно не станут для них препятствием. Для кого-то — не станут. И те счастливцы, которые уже превратились в интернациональных граждан мира, они теперь для «каждого второго» как иконы.
Получается раздвоение личности: коварный Путин жжёт родную хату, все на фронт, но завтра, как «непременно победим», сразу умчимся в Европу.
В рай?
Когда люди не хотят думать о реальности будущего, о завтрашних домах и заводах, поездах и самосвалах. Им будет не нужны лекарства, они обойдутся без прививок, их защитит безденежная милиция и спасут пожарники, у которых все машины дышат на ладан.
Шестой айфон — как пророк нового царствия.
Ты понимаешь, что скоро в твой родной город придёт смерть. Может быть, не с артиллерийской канонадой, как в Донецке или Луганске. С бандитской заточкой и привезённым с войны автоматом. С туберкулёзным кашлем и пьяным водителем.
А люди вокруг — как слепые голодные зомби, которым по телевизору внушили, что они самые умные, самые культурные, что они уже европейцы.
Эти люди не смогут сообща противостоять беде. Уже не могут.
И если кто из них будет гибнуть — не купив себе справку от армии, не добежав до заветного аэропорта, не заперев на ночь дверь — они продолжат обвинять во всех своих бедах проклятого Путина и монгольскую рашку.
Когда ты хочешь кричать — говорить получается только вполголоса.
И от этого — страшно.