Светлой памяти
ЧАРУШИНА Евгения Ивановича,
писателя, натуралиста, любимца детей…

Никифор торопился к Манефе…
А, к кому же, ещё спешить в лесной глуши, в благодатный день Яблочного Спаса?
К ней, родимой, к Манефе… К отшельнице, молитвеннице, много лет живущей вдали от людей. Она, к тому же, не чужая совсем — крёстная мать Ваське да Ваньке, никифоровым внучатам. Нёс дед для родной души яблочки наливные, в берестяном коробе… Да, ещё кое-что, из охотничьих припасов…

Спешил Никифор, на ходу поговаривая с Клёном. Подрос щенок за весну и лето, вытянулся, и стал каким-то неказистым, длиннолапым и неуклюжим. Показывая, всем своим видом, «охотничью суть», Клён то бежал впереди, то срывался в кустарник, радостно тявкая, то путался под ногами старого егеря, вызывая притворную сердитость.

Вот, тропинка выскользнула из леса, и уткнулась в берег озерка. А там, почти у самой воды, притулился скит, в котором обитала христова невеста. Чем ближе подходил Никифор к жилищу, тем беспокойнее становился Клён. То и дело рычал, вздымая шерсть на загривке дыбом. Будто зверя чуял рядышком. Всё ближе и ближе прижимался он к ногам егеря, поскуливал боязливо, но показывал свой характер, оскаливая молодые зубы.

«Ма-не-фа! Дома ли?» — окликнул затворницу Никифор, — «Выходи на свет Божий!
Скрипнула дверь. Манефа вышла не из дома, а из сарая, щурясь на яркий солнечный свет.

- И тебе, здравствовать, куманёк! — приветливо поклонилась она в ответ.
- Не случилось ли чего? — встревожено спросил Никифор, — Клёнушко-то, мой, беспокоится чего-то…
- Случилось да приключилось. Подь сюды! Сам поглянь на это приключение…

Согнувшись в три погибели, Никифор пробрался в сарай и, присмотревшись, разглядел на трухлявом сене… волчицу… Худющую, измождённую, высохшую, как тростинка. Она лежала, почти бездыханная, закрыв глаза. И только тихонько вздрагивала, чувствуя присутствие человека. А, где человек — там опасность.
Рядом с волчицей стояла чашка с водой, какие-то мешочки-коробочки, скляночки-пузырёчки, да окровавленные тряпицы были разбросаны. Видимо, Манефа и здесь решила проявить своё сестринское милосердие…

- Э-ка, беда-то! — крякнул Никифор, — Ну, ты, кума, даёшь! Как тебя угораздило с волками познакомиться?
- Как, как? Шла по лесу, корешки да травы собирала… А тут — она, сердешная…
- Ага! Сердешная! Скажи ещё — родственница! — съязвил егерь.
- А ты, зубы-то, не скаль… Не скаль! Какая-никакая, а Божья тварь! Попала в беду. Я-то, ей в глаза заглянула, а она… плачет… Вот, и приволокла её сюда…
- Что с ней?
- Видать, в капкане была… Глянь! Двух пальцев лишилась. Вырваться-то, вырвалась, токмо зараза ей в рану попала. Вот, и зачервивилась, рана-то. Я червей вычистила, рану промыла, вот, сейчас мази накладывать буду…
- Ох, не жилица она, — буркнул Никифор, — Попусту, понапрасну труды твои, кумушка.
- Попусту, не попусту — Богу решать! С чем пришёл?
- Так, ить… С праздником тебя поздравить, Манефушка! — разулыбался дед, — Яблочками да куропаточками тебя похлебосольствовать! Прими от нас, с поклоном и молитвой, во здравие твоё!
- Ай-да, хитрован! — улыбнулась монахиня, — Спаси, Господи, тебя, и внучат твоих! Сейчас в дом пойдём. На хлеб-да-соль, ответить нужно. Токмо куропатку одну здесь брось. Очнётся болезная — отобедает…
- Может, зря ты это затеяла, Манефа? Может, прикопать её в лесу? И ей муки не будет, и тебе мороки… Сколько волка не корми…
- Цыц, неразумный! — оборвала егеря Манефа, — Не в своё дело не лезь! Как поправится — отпущу в лес. А ты ей, время от времени, мясца подкидывай, свеженького…
- Ох, Манефа! Вылечишь, привадишь её здесь, и сожрёт она… И козу твою, и тебя сожрёт…
- Не сожрёт! Я ей, на прощание, такое слово скажу, от которого она, серая, далеко уйдёт, и назад не вернётся. Такое слово, какое не даст ей людям пакости делать…
- Твоя воля, матушка!
- Не моя, а Господа нашего! А Его пути, сам знаешь, неисповедимы…

* * *

Шло время…
Выходила Манефа волчицу, да отпустила в лес. Как и обещала.
Никифор, с тех пор, не расставался с биноклем. Как увидит где волчью стаю, так и рассматривает тщательно. Выискивает волчицу, хромающую на переднюю правую лапу. Как ни старается, а увидеть не удаётся…
«Ох, Манефа! — раздумывал про себя егерь, — Видать, правда знает слова заветное, потаённое, коего зверь слушается. Или издохла волчица, да схоронила её монахиня? Ан-нет! Манефа врать не будет! Не в её это правилах! Сказала, что выходила, значит, выходила! Сказала, что отпустила с миром, значит, отпустила!»

В феврале у волков начался «гон»…
Влекомые инстинктом продолжения рода, они собирались в большие стаи. Самцы устраивали турниры, показывая свою силу и мощь, доказывая, что именно они должны быть избранными, чтобы волчье племя не прерывалось. Чтобы жили и процветали лесные братья в таёжных просторах. Чтобы продолжали исполнять, возложенную на них Природой, роль «санитаров леса»…

Вот, тут-то, и обнаружил Никифор присутствие своей старой знакомой. На одном из волчьих ристалищ, на снегу, он и обнаружил чёткие отпечатки правой передней лапы, без двух пальцев.
«Не обманула Манефа, — усмехнулся в заиндевелую бороду егерь, — Далеко отправила серую. В самый Ведьмин угол! Человек сюда — редкий ходок. Больно, уж, место нехорошее. С дурной славой! Вот, тут-то, и обитает теперь гостья манефина. Не сдалась, видать, волчица. Сильно жить хотела! К апрелю надо ждать волчат…»

* * *

В конце марта по Ведьминому углу прошёл страшный пожар — «верховка». Это, когда огонь охватывает крону дерева и, гонимый ветром, скачет по верхушкам с огромной скоростью. А всё живое, что находится на земле, просто-напросто, спекается… Как в раскалённой духовке.

После пожара Никифор отправился обходить «проклятое» место. Снова зверья погибло, видимо-невидимо… Лоси, кабаны, медведи, волки, косули… Успевай — записывай потери! А виной всему — человек! Бросили браконьеры костёр в тайге, и — на тебе! По головке егеря за такое, знамо, не погладят! Настучат скорее!

«След! Знакомый след! Знать, жива, калека! — неожиданно для себя, выкрикнул старик, — Эх, молодец! Не сдаётся!»
Никифор внимательно рассматривал цепочку знакомых следов, и делал выводы, понятные ему одному. Волчица бежала рысцой, прихрамывая на покалеченную ногу. Бежала уже после пожара, пару дней назад. Шаг тяжёлый. Значит, не ошибся — на сносях наша серая барыня. Скоро, скоро ждать ей пополнения…

* * *

Завтра — Вербное… Сам Бог велит Манефу навестить! Засобирался Никифор, собрал гостинцы, наломал веточек с озорными заячьими хвостиками, свистнул Клёну, и — вперёд!
Борзо шёл, напевая и насвистывая. А чего не радоваться? Зима суровая миновала, пожар пережили… «Травка зеленеет, Солнышко блестит…» Хор-ро-шо!!!

Вот, и скит… Манефа сидит на крылечке, косточки на солнышке прогревает.
Клён, метнулся было, к доброй женщине, да порскнул назад. Прямо под ноги Никифору. Клыки обелил, шерсть на загривке — дыбом, и: «Р-р-р-р-р-р-р!!!»

- Что у тебя опять приключилось, Манефушка?
- Здравствуй, мил человек! — отозвалась отшельница, — Ты, кобеляку своего, в сенях закрой, а я тебе покажу своё «приключение»…

Молодой пёс пытался высказать своё недовольство, по поводу «ареста», но был заперт в сенях. Там же Никифор, предусмотрительно, оставил ружьё и боеприпасы. После чего, Манефа повела гостя к сараю. Остановившись неподалеку, женщина окликнула кого-то:

- Выходи на свет Божий, гостья незваная! Покажись нам, в дне престольном!
- Кого вызываешь, кума? — удивился Никифор.
- Кого, кого? Того, кто умирал, да выжил. Того, кого ни огонь не взял, ни пули браконьерские. Того, кто человеку поверил, как самому себе. Того, кого «сколько не корми, всё в лес смотрит…»

Мгновение спустя, из сарая показался нос, осторожно втягивающий воздух. Затем голова… Чуть согнувшись, виновато пряча глаза, вышла старая знакомая… Та самая волчица, которая… Да, что рассказывать?! Вы и сами всё знаете!
Выжив на пожаре, она стала искать безопасное место. Присмотрела удобное логово, да выкурили её оттуда браконьеры залётные. Делать ей было нечего, кроме того, чтобы отправиться туда, где было, по-настоящему, безопасно — к человеку! К той самой, доброй женщине-матери, которая спасла её от смертушки неминучей… А мать всегда поймёт другую мать… Будь она матерью человеческой, или волчьей…

Волчица, исхудавшая после долгой зимы и родов, прилегла на траву, глядя на людей. Затем, повернула голову в сторону сарая, и, будто шепнула что-то…
Из темноты, выкатились на белый свет, два серых шарика — волчата. Вздрогнули, натопорщили ушки, прижались к мамке, и глядят, глядят, глядят…
А она, лизнула одного, затем другого, и словно улыбнулась, похваляясь людям: «Посмотрите на сыночков моих! Вот, какие славные ребята! Есть, теперь, кому за здешним лесом приглядывать!»

Чудо, не чудо? А, действительно, такое случается… Случается, когда человек перестаёт считать себя «царём природы», а становится её детищем… Таким взрослым, и таким неразумным детищем, который редко слушает свою маму…