Я не знаю — это было в шуме улиц беспощадном,
Иль средь голых стен во мраке, иль в мерцании
свечей, —
Небо черное на город пало саваном громадным,
Будто кровью обливаясь под ножами палачей.

Гул колес и рев моторов с цоканьем копыт
сливался,
Громыхал железным лязгом нестихающий прибой,
И поток двухмиллионный в давке улиц извивался,
И, казалось, каждый угол вдруг выстреливал
толпой.

Вспышки белого сиянья первой дрожью проходили
В проволоках раскаленных, в колпаках горячих
ламп,
Шум людских водоворотов, гул и рев
автомобилей —
В сумасшедшем темпе фильма городской стремился
ямб.

В этом гуле, в этом шуме — где могла ты затаиться?
Где прошла, какой, скажи мне, облекал тебя
наряд?
За тобой гнались глазами чуждые, чужие лица,
И, твой паж, в толпе блуждал я и в слезах искал
твой взгляд.

За тобой глаза чужие устремлялись в переулки,
«Не ходи!» — тебе кричали и еще кричали: «Нет!»
С тихим юношей в союзе город был глухой
и гулкий,
Блеском, треском, шумом, свистом он хлестал твой
легкий след.

Молодая, золотая, шла ты в пасмурные дали,
Фиолетовый от страха погружала взор во мрак,
Спазмы бешенства и боли темный город сотрясали,
И тревожное пространство раздирал твой быстрый
шаг.

Легким бархата касаньем, шелка шелестом
мелькнувшим
Исчезала, уходила, словно странный светлый миг.
И, как скорбный звон о прошлом, об ушедшем, о минувшем,
Вслед тебе звенел надрывно мой святой
прощальный крик.