в решетке, как по клеточкам тетради,
пишу стихи слабеющим лучом.
по мнению всезнающих медбратий —
одно и то же, бред и ни о чем.
где все по вере, там все и по делу.
замылены ослепшие глазкИ,
оглохли стены, кожа затвердела,
а боль — предтеча приступа тоски.
по ложечке за то, во что не верю,
по капельке из сердца отцедив.
но улучшенье не откроет двери,
и вновь вернется буйный рецидив,
в котором сносит стены тихий шепот,
звучащий громче сотен децибел.
ведь молится о малом: хорошо бы так спеть тебе, как никогда не пел…
у ссучившейся жизни щупать вымя,
выдаивая сливки светлых дней.
разъединять тела едва живыми,
чтоб снова полыхать еще сильней.
и понимать, что ждет и где расплата
за вечно пьяной юности удой.
какое чувство — такова палата.
и потому приходится в шестой…
а если страсть закаливает душу
в смирительной рубашке нелюбви,
охота улететь, себя на ту же
подорванную мину натравив.
пусть опустились руки от бессилья,
и не осталось выходов других —
я по ночам отращиваю крылья,
а днем от всех под сердцем прячу их.
чтоб ты была свободной и крылатой.
возьми их, улетай, не плачь по мне,
моя болезнь, диагноз и палата,
мой лучик вдохновения извне!
жизнь такова — на получестном слове,
на вере, на подстреленном крыле.
ползучие больных крылатых ловят,
ведь разумом прикованы к земле.
пусть тянут лебединую подранки.
безумец должен быть сильнее их.
лети, ведь я с тобой всегда, мой ангел!
будь выше всяких выхлопов пустых.
не слушай слов в крахмально-серой робе,
верь сердцу и не думай ни о чем!
и обернутся все заряды дроби
обыденным привычным пугачом.
а я побуду с нервным персоналом,
пока не заживет надрыв в душе.
чтоб ты была свободной и не знала,
как иногда причудлив рикошет.