Того же и вам — вдвойне!

В Нью-Йорке к вам в дверь звонят — и это правило не знает
исключений — в тот самый миг, когда вы уютно устроились на диване вкусить заслуженного сна. Настоящий волевой мужчина в таком случае сказал бы: «Пошли все они к дьяволу! Мой дом —
моя крепость, а телеграмму могут подсунуть под дверь…». Но если вы человек вроде Эдельстайна, то есть не слишком волевой,
вы заколеблетесь: а вдруг это блондинке из соседней квартиры
потребовалась баночка острой приправы? Или какому-нибудь
ненормальному продюсеру взбрело в голову поставить фильм по письмам, которые вы отсылали матери в Санта-Монику? А что —
ведь ставят же фильмы еще и не по такой галиматье…
Но на сей раз Эдельстайн решил не открывать. Не открывая
глаз, он крикнул с дивана:
— Мне ничего не нужно!
— Ошибаетесь, — ответил голос из-за двери.
— Моя квартира битком набита энциклопедиями, щетками,
пылесосами и прочей дрянью, которую вы рекламируете. Все, что
вы надеетесь мне всучить, у меня уже было. И я все это
выбросил.
— Ноя вовсе ничего не продаю. — Обладатель голоса не обращал внимания на выпады Эдельстайна. — Я хочу предложить
кое-что задаром.
Эдельстайн улыбнулся тонкой, чуть грустной улыбкой
коренного ньюйоркца, по опыту знающего, что даже если ему
подарят пачку самых натуральных двадцатидолларовых банкнот,
рано или поздно придется расплачиваться за них с лихвой.
— Если задаром, то мне тем более не по карману, — отрезал он.
— Но это и впрямь совершенно бесплатно, — не унимался голос.
— В том смысле, что вам не придется платить ни сейчас, ни потом.
— Нет, — сказал Эдельстайн, восхищаясь собственной твердостью.
Ответа не последовало.
— Эй! — робко окликнул Эдельстайн. -Если вы еще там, то уйдите, пожалуйста. Я хочу вздремнуть.
— Мой дорогой мистер Эдельстайн! — изрек голос. — Ваш
цинизм наивен, а суждения пристрастны.
— Он еще будет читать мне мораль, — сказал Эдельстайн стене.
— Ну ладно, — в голосе появились новые нотки, — забудьте о моем предложении. С какой стати я буду унижаться перед таким
грубияном… Прощайте, мистер Эдельстайн!
— Стойте! — поспешно выкрикнул Эдельстайн и тут же проклял
себя за простодушие. Сколько раз он попадался из-за своей
дурацкой доверчивости! Сколько раз, к примеру, ему доводилось
выкладывать 9 долларов 98 центов за идиотский
иллюстрированный двухтомник «Истории секса», который, по словам Мановича, закадычного приятеля Эдельстайна, стоил в любой захолустной лавке всего-навсего 2 доллара 98 центов.
Но в голосе было нечто настолько внушающее доверие, что
Эдельстайн решил рискнуть. Вновь выругав себя за бесхарактерность, он крикнул:
— Я согласен! Можете войти! Только честно предупреждаю —
ничего покупать я не буду.
С этими словами он сполз с дивана и направился к двери. Не дойдя нескольких шагов, замер как вкопанный — в ответ
послышалось «спасибо», и прямо сквозь запертую на два замка
массивную дубовую дверь в комнату вступил незнакомец.
Смуглый, почти чернокожий, он был облачен в изящный,
хотя и несколько старомодный, серый в темную полоску костюм.
В руке его был портфель. Сквозь дверь он прошел, словно та была сделана из студня.
— Стойте, что вы делаете? — растерянно пролепетал Эдельстайн
и вдруг заметил, что ладони его вспотели, а сердце неприятно
колотится.
Странный посетитель остановился в вальяжной позе.
— Простите, — тупо пробормотал Эдельстайн, — что-то на меня
нашло… Это, наверно, галлюцинация…
— Продемонстрировать еще раз? — с готовностью предложил
незнакомец.
— Нет, черт возьми! Значит, вы и впрямь проникли сквозь
дверь? Проклятье…
Эдельстайн вернулся к дивану и тяжело плюхнулся на него.
Незнакомец расположился в кресле напротив.
— Чего вы хотите? — прошептал Эдельстайн.
— Трюк с дверью просто экономит мне время, — пояснил
темнокожий гость. — Клиенту легче поверить в правдивость моих
слов. Позвольте представиться — Чарльз Ситвелл. Я посланник
Сатаны.
Эдельстайн поверил — и глухо застонал. Попытался было
прочесть молитву, но в голову лезла чепуха, которую он еще в детстве произносил над куском хлеба в летнем лагере. Еще он знал «Отче наш»…
— Не волнуйтесь, — мягко сказал Ситвелл. — Ваша бессмертная
душа мне не нужна. Такие пустяки нас не интересуют.
— Чем вы это докажите?
— Судите сами — за последние пятьдесят лет в мире было
столько войн и революций, что преисподняя переполнена душами
грешников. Там буквально негде ступить. Дошло до того, что,
если вспыхнет еще одна война, нам придется объявить амнистию
мелким грешникам.
— Так вы и впрямь не заберете меня в ад?
— Конечно, черт побери! — с готовностью ответил посланец
Сатаны. — Уверяю вас, очередь у нас больше, чем на распродаже в универмаге Блюмингдейла!
— Но… Тогда зачем вы пришли?
Ситвелл закинул ногу на ногу и доверительно наклонился к Эдельстайну.
— Дело в том, мистер Эдельстайн, что ад — это своего рода ЮС
Стил Компани… Крупная фирма, к тому же почти монополия.
Но, как и другие солидные корпорации, пекущиеся о благе
потребителя, мы заинтересованы в том, чтобы у людей сложилось
о нас хорошее мнение.
— Логично, — согласился Эдельстайн.
— В отличии от Форда мы не можем себе позволить основать
фонд и раздавать премии и субсидии. Нас неправильно поймут.
По той же причине не строим детские городки и не боремся с загрязнением окружающей среды. Мы не можем даже возвести
плотину в Азии, чтобы кто-нибудь не усомнился в наших
мотивах.
— Нелегко вам, — посочувствовал Эдельстайн.
— Тем не менее это нас не обескураживает. Время от времени,
когда дела идут неплохо, мы по мере сил подбрасываем
избранным потенциальным клиентам скромное вознаграждение.
— Клиентам? Так вы считаете меня клиентом?
— Ну, никто не называл вас пока грешником, — возразил
Ситвелл. — Я сказал «потенциальным».
— Понятно… А что это за вознаграждение?
— Три желания, — быстро ответил Ситведд.
— Погодите, дайте разобраться. Если я правильно понял, я могу высказать три любых желания? Без всякой платы и без
всяких предварительных условий?
— Условие есть.
— Так я и знал, — горько усмехнулся Эдельстайн.
— Оно очень простое. Чего бы вы ни пожелали себе, ваш
злейший враг получит то же самое в двойном размере.
На миг Эдельстайн задумался.
— То есть если я попрошу миллион…
— Ваш злейший враг получит два миллиона.
— А если я пожелаю пневмонию?
— Он сляжет с двусторонней пневмонией.
Эдельстайн поджал губы и покачал головой.
— Конечно, это не мое дело, но не кажется ли вам, что вы,
ставя подобные условия, рискуете пробудить в клиенте самые
низменные свойства человеческой натуры?
— Мы действительно рискуем, мистер Эдельстайн, но риск
этот основан на двух предпосылках и тонком расчете. Условие,
которое мы ставим, — это тщательно продуманный
психологический способ поддержания гомеостаза с обратной
связью.
— Простите, не вполне понимаю…
— Иными словами, оно сдерживает неограниченную в противном случае силу желаний. Ведь чем-то надо их ограничивать, не так ли?
— Представляю. А вторая предпосылка?
— Я полагал, вы и сами догадаетесь. — Губы Ситвелла
сложились в подобие улыбки, на мгновение обнажив два ряда
поразительно белых зубов. — Для нас важно, чтобы клиент не усомнился, что имеет дело с подлинным адским продуктом.
— Ясно, — кивнул Эдельстайн. — В принципе я согласен. Но прошу дать мне время подумать.
— В вашем распоряжении тридцать дней. — Ситвелл встал с кресла. — Когда задумаете желание, произнесите его вслух —
громко и четко. Остальное — моя забота.
Он направился к двери.
— Минутку, — остановил его Эдельстайн. — У меня еще один вопрос.
— Слушаю, — учтиво промолвил Ситвелл.
— дело в том, что у меня, к сожалению, нет злейшего врага.
Боюсь, у меня вообще нет врагов.
Ситвелл выпучил глаза и дико расхохотался.
— Ну вы и весельчак, — выдавил он потом, утирая слезы
розовым платком. — У него нет врагов! А ваш кузен Сеймур,
которому вы отказались ссудить пятьсот долларов на приобретение собственной химчистки? Он что, после этого
воспылал к вам нежной любовью?
— Про Сеймура я не подумал, — признался Эдельстайн.
— А миссис Абершам, которая плюется при упоминании
вашего имени, поскольку вы не взяли в жены ее дочь Марджори?
Она же готова глаза вам выцарапать. А Том Кассиди, который
спит и видит, как подстережет вас в темном закоулке… Эй, что с вами?
Побледневший Эдельстайн откинулся на спинку дивана,
судорожно стиснув пальцы.
— Никогда бы не подумал, — прошептал он.
— Пустяки, заурядная история, — попытался утешить его
Ситвелл. — Не расстраивайтесь, полдюжины смертельных врагов —
ерунда. Поверьте моему опыту — это гораздо меньше
среднестатистической нормы.
— Кто еще? — тяжело пыхтя, спросил Эдельстайн.
— С вашего позволения, я не отвечу. — Ситвелл слегка
поклонился. — Накалять страсти не в наших интересах.
— Но должен же я знать, кто мой злейший враг! — настаивал
Эдельстайн. — Кассиди?
Ситвелл отрицательно помотал головой.
— Кассиди — слегка чокнутый, но совершенно безобидный
малый. Он и мухи не тронет, помяните мое слово. Вашего
злейшего врага зовут Эдвард Самюэль Манович.
— Вы уверены? — Эдельстайн вытаращил глаза. — Манович мой
закадычный друг!
— И ваш злейший враг, — терпеливо повторил Ситвелл. — 
Обычное дело. До свидания, мистер Эдельстайн. Не прогадайте с желаниями!
— Постойте! — крикнул Эдельстайн. В голове его крутился
целый рой вопросов, но от смятения он задал такой:
— Чем объяснить, что ад настолько переполнен?
— Бесконечен лишь рай, — уклончиво ответил Ситвелл.
— Откуда у вас такие сведения?
— Мы их дочерняя фирма, — пояснил гонец Сатаны. — Извините,
но у меня нет времени. Удачи вам, мистер Эдельстайн.
Он поклонился, и вышел сквозь запертую дверь.
Полчаса Эдельстайн сидел ошарашенный. Эдвард Манович —
его злейший враг?! Это не укладывалось в голове. Нелепость!
Наверняка секретные службы ада допустили промашку. Он знает
Мановича много лет, видится с ним почти каждый день, играет в шахматы и кункен… Они вместе ходят на прогулки, в кино, раз в неделю ужинают.
Конечно, иногда Мановичу изменяет чувство такта.
Порой он позволяет себе грубые и оскорбительные высказывания.
Случалось, и не единожды, что он поступал откровенно по-хамски.
А бывало… Эдельстайн прервал поток воспоминаний.
Чувствовал — еще чуть-чуть, и он просто возненавидит Мановича.
— Но ведь мы друзья, — попытался убедить себя Эдельстайн. — 
Мы друзья, не так ли?
Впрочем, проверить это нетрудно, сообразил Эдельстайн.
Достаточно пожелать миллион долларов. Тогда Манович
разбогатеет сразу на два. Ну и что? Стану ли я, миллионер,
завидовать еще более богатому другу?
Да! Еще как стану, черт побери! Проклятье! Лучше повесится,
чем позволить этому пройдохе Мановичу разбогатеть за мой счет!
— О, Боже! — воскликнул Эдельстайн. — Всего час назад я был
бедным, но беззаботным и жизнерадостным. Теперь у меня на шее
три желания и один злейший враг!
Эдельстайн заметил, что его пальцы непроизвольно сжались в кулаки, и сокрушенно покачал головой.
Со следующей недели Эдельстайн взял отпуск и проводил
теперь день и ночь за блокнотом. Первое время его одолевали
мечты о замках. Обойтись без замка было никак невозможно. С другой стороны, размышлял Эдельстайн, содержание даже средних
размеров замка, обнесенного толстой каменной стеной с башенками и бастионами, дело дорогое. Прислуга, отопление…
Эдельстайн прикинул, что приличный замок потребует от него
тысяч десять в неделю.
А мерзавец Манович станет обладателем двух таких замков…
Пока жив Эдельстайн, этому не бывать!
Когда пошла вторая неделя, Эдельстайн вдруг вспомнил, что
всю жизнь мечтал путешествовать. Не заказать ли кругосветный
круиз? Или махнуть на все лето в Европу? Да что греха таить, его
вполне бы устроил двухнедельный отдых на флоридских пляжах.
Но в таком случае (эта мысль сводила его с ума) подлый
Манович ухитрится отдохнуть дважды!
Нет! Лучше всю жизнь голодать, чем позволить этому
кровопийце наживаться за чужой счет.
Впрочем, лучше ли?
В течение всей последней недели осунувшийся, издерганный,
потерявший сон и аппетит Эдельстайн впадал то в гнев, то в апатию. Идиот, говорил он себе, вдруг это просто розыгрыш?
Ситвелл проходит сквозь запертые двери — что из этого? Может, он иллюзионист? И все эти терзания — впустую?
Неожиданно для себя Эдельстайн вскочил на ноги и визгливо
крикнул:
— Хочу двадцать тысяч долларов! Сию же секунду!
Ощутив легкое прикосновение к бедру, Эдельстайн запустил
руку в карман, выудил бумажник и обалдело заморгал, увидев
заверенный чек на двадцать тысяч.
Отправляясь в банк, он был втайне убежден, что его схватит
полиция. Однако кассир как ни в чем не бывало выдал деньги, и Эдельстайн положил их на свой счет.
Выходя из банка, он едва не столкнулся с растерянным и счастливым Мановичем и, поспешно отвернувшись, зашагал
прочь, прежде чем гнусный негодяй успел открыть рот. Домой
Эдельстайн пришел разбитый, в отвратительном настроении,
остаток дня у него сосало под ложечкой.
Кретин! Попросил жалких двадцать тысяч! А подонок Манович
ни за что ни про что заполучил сорок!
Последующие дни Эдельстайн пребывал то в ярости, то в отчаянии. Опять болело под ложечкой — наверняка заработал себе
язву на нервной почве. Все чертовски несправедливо! Давно не осталось сомнений, что Манович его злейший враг. Непонятно,
почему Эдельстайн сразу не раскусил этого лицемера. От мысли,
что Манович обогатится задаром, ныли зубы и хотелось лезть на стенку.
Эдельстайн в смятении мерил шагами комнату. Боль в животе
не утихала — конечно же, это язва. Чего еще можно было ожидать?
И вдруг его осенило. С блестящими от возбуждения глазами он схватил карандаш и бумагу. Закончив нехитрые вычисления,
пришел в восторг — впервые после визита Ситвелла жизнь казалась
прекрасной.
Эдельстайн встал и торжественно провозгласил:
— Хочу немедленно получить шестьсот фунтов рубленной
цыплячьей печени!
Доставщики стали прибывать спустя пять минут.
Эдельстайн всласть наелся нежного цыплячьего паштета, два
фунта положил впрок в холодильник, а остальное перепродал
доставщикам за полцены, заработав на всей операции семьсот
долларов. Кроме того, восьмидесятифунтовый ящик паштета, не замеченный в суматохе, пришлось подарить сторожу. Зато
Эдельстайн обхохотался, представляя, как злосчастный Манович в своей крохотной комнатушке по макушку завален рубленной
печенью.
Но радость Эдельстайна была недолгой. Оказывается, Манович
оставил десять фунтов себе (мерзавец никогда не жаловался на аппетит), пять фунтов подарил молодой вдовушке, на которую
давно заглядывался, а остальное продал, заработав более двух
тысяч долларов.
«Я величайший болван в мире, - думал Эдельстайн, готовый
рвать на себе волосы. — Ради дурацкой секундной прихоти погубил
желание стоимостью в сотни миллионов».
Оставалось последнее желание.
Хоть его бы использовать по-умному, мечтал Эдельстайн. Как
заказать что-то такое, что ему отчаянно нужно, но что совсем не понравится скотине Мановичу?
Время пронеслось незаметно. В последний день Эдельстайн
мрачно осознал, что иссяк полностью. Он перебрал в уме все
варианты. Подтвердилось самое страшное подозрение: что бы ему
ни нравилось, любил и Манович. Замки, женщин, деньги,
машины, путешествия, хорошие вина, музыку и изысканную пищу.
Что ни назови — проходимец любил и это.
Вдруг Эдельстайн припомнил: по какой-то нелепой прихоти
природы Манович терпеть не мог зубной боли. Но вот беда — сам
Эдельстайн тоже ее не выносил…
Настал последний час. Эдельстайн совершенно успокоился,
смирившись с неизбежным. Понял, что питать ненависть к Мановичу бесполезно и даже унизительно. Теперь, осознав это,
сказал себе Эдельстайн, я смогу пожелать именно то, что мне
действительно нужно. Да, Мановичу кое-что перепадет — но ничего
не поделаешь.
Эдельстайн встал и торжественно произнес:
— Вот мое последнее желание. Слишком долго я влачил
холостяцкое существование. Я хочу женщину, на которой смогу
жениться. Она должна быть ростом пять футов четыре дюйма,
весом около ста пятнадцати фунтов, должна иметь изящную
привлекательную фигуру и натуральные светлые волосы. Должна
быть умной, практичной, влюбленной в меня, послушной, пылкой,
сладострастной и любящей развлечения…
Вдруг в мозгу Эдельстайна что-то щелкнуло. Эврика! Как он раньше не догадался?! Эдельстайн перевел дух и плотоядно
ухмыльнулся.
— А главное, — продолжил он, — как бы точнее выразить… Она
должна быть пределом мужских возможностей, абсолютным
максимумом для меня в… интимном смысле. Понимаете, что я имею в виду, Ситвелл? Воспитание не позволяет мне вдаваться в подробности, но если желаете, то…
Послышался тихий и, как показалось Эдельстайну,
обольстительный стук в дверь. Злорадно хихикая про себя,
Эдельстайн пошел открывать. Ну и влип же ты, Манович, старый
бродяга, подумал он. Такого и злейшему врагу не пожелаешь!
А я пожелал!