.эпиграф

«Воинское знамя состоит из двухстороннего полотнища алого цвета, древка и шнура с кистями. На одной стороне полотнища, в центре, нашиты серп и молот, по верхнему и нижнему краям полотнища слева: „За нашу Советскую Родину“.
На другой стороне полотнища, в центре, — пятиконечная звезда из шелка. Над звездой золотистым шелком вышиты номер и наименование части».
Из Устава Внутренней службы Вооруженных Сил Союза ССР

ПРОЛОГ.
В простенке между двух окон, забранных железными решетками, стояло полковое знамя. Стояло, упираясь свежепокрашенным в красный цвет древком в пол и прислонившись к стене бронзовой макушкой с пятиконечной звездочкой на острие.
Само знамя из алого бархата с золотыми витыми шнурами и толстыми бахромчатыми кистями было тщательно укрыто от постороннего глаза парусиновым чехлом защитного цвета, и потому этот символ воинской чести, доблести и славы выглядел неподобающе скромно и сиротливо, как большой зонтик, свернутый за ненадобностью.
Но почести ему были возданы, какие полагаются по уставу. Охраняя палку с чехлом, замер часовой с автоматом на груди, в шапке и шинели и густо надраенных гуталином огромных ботинках. Сдвинув пятки и разведя на ширину ружейного приклада тупые носки.
Часовой был ростом невысок, но скроен крепко: что в плечах, что в груди широк, больше чем надо, и потому напоминал куб, чуть вытянутый вверх, или, точнее, железный несгораемый шкаф, где хранились все полковые документы.
На этом шкафу стоял гипсовый бюст генералиссимуса И. В. Сталина, со слоем пыли на плечах и фуражке, и пыль эту не вытирали, боясь уронить и разбить бюст вождя, за что неминуемо упекли бы под военный трибунал.
В отличие от сейфа, кубическое тело часового венчала его собственная голова без шеи, в шапке, надвинутой на самые глаза. Брови у часового были густые и черные и шли от переносицы почти прямо вверх, загибаясь полукружьями, словно обладатель их раз в жизни очень удивился да так и не пришел в себя. А под ними круглые, как у птицы, глазки, живые как ртуть и даже здесь, на скучном посту, бурлящие от неудовлетворенного любопытства.
Одним словом, ничего особенного… если бы не нос. Таких размеров носа во всей шестнадцатой дивизии (а уж эта дивизия во всей славной советской армии отличалась наибольшим скоплением больших носов, потому что почти все ее солдаты и даже офицеры были евреями), не было такого калибра. Нос был мясист и хрящеват, выдавался далеко вперед, затем, сломленный семитской горбинкой, падал мягкой сливой на самые губы, которые как бы под тяжестью носа прогнулись полумесяцем, концами вверх, отпечатав навечно улыбку на лице часового. Удивленную улыбку, если учесть взлет мохнатых бровей.
Такой нос даже у самого миролюбивого нееврея вызывал отчаянный зуд в ладонях: очень уж тянуло влепить по этому носу наотмашь, а потом посмотреть, что из этого получится.
Но этого носа никто в жизни пальцем не касался — останавливала кубическая форма хозяина. Потому и сохранился нос не сплюснутым и не уменьшенным, а в самом натуральном первозданном виде, каким заложили его, не сглазить бы, еврейские родители часового — благочестивые и тихие Мендл-Янкл и Сарра Цацкес из маленького местечка на севере Литвы.
Даже в самом кошмарном сне им не могло привидеться, что их старшего сына Моню судьба занесет к черту на рога в самую глубину таинственной России и он из парикмахера превратится в солдата и будет стоять часовым у зачехленного знамени полка. И радоваться при этом, что он хоть пребывает в тепле, а его товарищи, такие же евреи, как и он, мерзнут на жутком морозе, тонут в глубоком снегу на берегу застывшей реки Волги, отрабатывая приемы рукопашного боя перед отправкой на фронт.
О чем думает солдат на посту?
В первую очередь о еде. И во вторую очередь о ней же.
Моня Цацкес не был исключением. Он даже и в третью очередь думал тоже о еде.
Потому что в Красной Армии была славная традиция: кормить солдат как можно меньше, чтоб были злее. А эта злость, полагало начальство, превратится при встрече с врагом в священный гнев, то есть в подлинный советский патриотизм.
Ибо со времен царя Гороха на Руси повелось:
«Тяжело в ученье — легко в бою».
«Чем чаще нас бьют, тем злее мы будем».
Этого мудрого правила аккуратно придерживаются и по сию пору. И не без успеха.
Моня же был на Руси чужим человеком, залетной птицей, и эта мудрость на него не распространялась. Даже голод не сделал его злым. Такой уж у него был кроткий нрав, доставшийся по наследству от предков вместе с носом, переходившим из поколения в поколение, как эстафета, в том же виде и того же размера, какой теперь красовался от бровей и чуть не до подбородка на лице часового.

ЧТО ТАКОЕ ЗНАМЯ.

- Одно из двух.
Сказал старший политрук Кац.
— Или вы освоите Устав Красной Армии… или… одно из двух!..

У Каца были рыжие волосы. Волос этих было очень много, и каждый волос завивался спиралью. Поэтому политрук смахивал на медный одуванчик.

В казарменном бараке, с опушенными морозным инеем окнами, шли занятия по политической подготовке. Стриженные наголо солдаты разных возрастов, но с одинаково торчащими ушами сидели в недавно полученном, еще не обношенном обмундировании за тесными школьными партами и смотрели не на лектора, а чуточку левее.

Чуточку левее от старшего политрука Каца, порой отвлекая его самого, стояла, нагнувшись, больших размеров русская баба по имени Глафира и тряпкой из мешковины мыла дощатые полы, гоняя перед собой темные лужи с грязной пеной.

Ее широкий зад был направлен на слушателей, глаза которых были, естественно. прикованы к этому заду. Юбка задралась, высоко оголив белые толстые ноги со вздутыми синими венами. При каждом движении край юбки уползал все выше, и стриженые солдатские головы склонялись все ниже, чтобы еще глубже заглянуть под юбку.
На побеленной известью стене висел длинный плакат с большими красными буквами:

-- Бойцы Красной Армии!
-- Внуки Суворова и Кутузова!
-- Россия смотрит на вас!
-- Грудью прикроем Родину-Мать!

Все бойцы в этой казарме и даже старший политрук Кац никак не могли приходиться внуками русским дворянам Суворову и Кутузову, потому что были евреями. Да еще из Литвы.
О том, что их зачислили во внуки Суворова и Кутузова, они и представления не имели. И по очень простой причине — не умели читать по-русски.
Одна лишь уборщица Глафира могла претендовать на кровную связь с великими полководцами, но тогда бы ее следовало называть не внуком, а внучкой.

— Не отвлекаться!
Строго предупредил солдат старший политрук Кац. — Одно из двух. Или вы будете смотреть на Глафиру… или…
- Одно из двух.-- Услужливо подсказал политруку рядовой Мотл Канович.
Кац проходил с солдатами — новобранцами Шестнадцатой Литовской дивизии раздел Устава Внутренней службы Рабоче-Крестьянской Красной Армии, посвященный боевому знамени.
- Канович! Встать! Повтори, что такое знамя.

Мотл Канович, бывший портной из местечка Ионава, вылез из-за парты и, сутулясь, свесил руки по швам.
- Можно отвечать на идише? -- Спросил он по-еврейски.
- Нет. Только на русском. Мы, Канович, не в вашем местечке Ионава, а в России, и здесь протекает не река Неманас, а Волга-матюшка река.

Уборщица Глафира, которая, кроме русского, других языков не знала и до того, как попала вольнонаемной в Литовскую дивизию, даже не предполагала о их наличии, не разгибаясь, поправила политрука:
- Не матюшка, а матушка. Господи, политрук, а чего лопочет!

— Глафира! -- Стал строгим Кац.
— Одно из двух. Или вы замолчите и не будете мешать… или…

— Да мне-то что?
Ловернула к нему почти заголенный зад Глафира и сильным толчком тряпки погнала пену по доскам.
— Ты — командир, ты и учи.

— Ну, так все-таки, что такое знамя, Канович?
- Знамя?.. Вас интересует, что такое знамя?..
- Да, меня интересует.
- Хорошо… Это… это… Ну, флаг.
- Знамя, Канович, — это символ.
- Что такое символ? -- Спросил Канович.
- Что такое символ? -- Переспросил Кац и задумался.
— Символ… Это… это… Символ.

— Может быть, на идиш? -- Попробовал выручить политрука бывший портной.
- Никаких идиш! -- Рассердился Кац.
— Устав Красной Армии написан по-русски. Еврейского Устава пока еще нет… и не будет.
- Кто знает? -- Пожал плечами рядовой Моня Цацкес.

— Цацкес, встать! Идите, Цацкес, ко мне. Вот здесь, на плакате, нарисовано наше красное знамя. Объясните мне и своим товарищам, из чего оно состоит.

— А чего объяснять-то? -- Эаметила, выкручивая тряпку, Глафира.
— Переливать из пустого в порожнее…

Моня Цацкес, невысокого роста, но широкий в кости новобранец пошел к политруку, ступая по свежевымытому полу на носках своих красных больших ботинок, и сделал круг, обходя обширный Глафирин зад.

— Знамья -- Взглянув на плакат, почесал стриженый затылок Цацкес.
-- Составлено… из…

— Господи! Не знамья, а знамя -- Вмешалась Глафира, не разгибаясь и с ожесточением гоняя тряпкой мутную лужу.

— Не перебивать! -- Одернул Глафиру старший политрук.
— Продолжайте, Цацкес.

- Знамья состоит из… красной материи…
- Не материи, а полотнища -- Качнул рыжим одуванчиком Кац.
— Дальше.
- Из палки…
- Не палки, а древка.
- Что такое древко? -- Удивился Цацкес.
- Палка. Но говорить надо — древко.
- Надо так надо.

— Солдатская доля -- Вздохнула Глафира.
-- Хочешь не хочешь, говори, что прикажут.

— Дальше, Цацкес.
- На конец палки, то есть… этого самого… как его… надет, ну, этот… как его… Можно сказать на идише?
- Нет. По-русски, Цацкес, это называется наконечник. То есть то, что надето на конец.

— Объяснил! —  Хмыкнула Глафира.
— Мало ли чего надевают на конец?

— А что мы видим в наконечнике? -- Спросил Кац.
- Мы видим…
Задумался Цацкес, вперившись своими круглыми черными глазами в плакат.
— Мы видим… этот… ну как его… Молоток!
- Молот. -- Поправил Кац. — И…
- И… -- Повторил за ним Цацкес.
— Что это, я знаю, а выговорить не могу.

— Серп, батюшки!
Вставила Глафира.
— Чего тут выговаривать?

- Серп,
Сказал Цацкес.
- Значит, серп и молот.
Подвел итог старший политрук Кац.
- Правильно.
Согласился Цацкес.
- А что означают серп и молот?
Подумав, спросил старший политрук.
- Не знаю…
Простодушно сознался рядовой Цацкес.

— Много упомнишь… на таком пайке…
Сочувственно вздохнула Глафира, повернув зад к аудитории, и солдаты все как один снова пригнули стриженые головы к партам, силясь разглядеть что-то под ее задравшейся юбкой.

— Серп и молот — это символ.
Сказал Кац и строго посмотрел на зад уборщицы, остервенело шуровавшей замызганный пол казармы.

— Дожила Россия -- Сокрушенно вздохнула Глафира.
— Докатилась, матушка… защитников понабирали… Много они навоюют.

Моня, возвращаясь на место, не сумел разминуться с Глафириным задом.
- Уйди, нехристь!
Разогнулась Глафира, показав свое плоское, изрытое оспой лицо, и беззлобно замахнулась тряпкой.

Моня вприпрыжку добежал до своей парты и плюхнулся рядом со Шлэйме Гахом, который в мирное время был шамесом в синагоге.

Старший политрук Кац уставился в книжку Устава и стал зачитывать вслух, раскачиваясь, с подвывом, как молитву:
- Знамя — символ воинской чести, доблести и славы, оно является напоминанием каждому солдату, сержанту, офицеру и генералу об их священном долге преданно служить Советской Родине, защищать ее мужественно и умело, отстаивать от врага каждую пядь родной земли, не щадя своей крови и самой жизни…

Моня наморщил лоб, силясь уловить что-нибудь, и, не добившись успеха, шепнул соседу:
- Вы что-нибудь понимаете?
Шлэйме Гах скосил на него большой, навыкате, грустный глаз:
- Рэб Цацкес, запомните. Я — глухой на оба уха. За два метра уже не слышу. Делайте, как я. Смотрите ему в рот.

— Знамя всегда находится со своей частью, а на поле боя — в районе боевых действий части.
Уже чуть не пел старший политрук Кац.

— При утрате знамени командир части и непосредственные виновники подлежат суду военного трибунала, а воинская часть — расформированию…