Куркумой и шафраном раскрасит бульон карриянка,
чтоб не холодно было по крыше гулять нагишом.
В этот дом Периньон возвратился с войны, будто с пьянки —
облапошен в подъезде таким же, как он, алкашом.

Аки лев, промышлял олениной в саванне порея,
где укроп раздвигает мохнатым плечом павиан.
Там жирафа — в горошек и, Карла Линнея длиннее,
полирует губой ядовитые струи лиан.

Там не ловится кайф, не растут без вайфая кокосы,
потому что по-русски они понимают с трудом.
Из разрушенных гнёзд по эфиру разбрызганы SOSы.
Все дубы — колдуны, зайцы косят, короче — дурдом.

Как корове седло, чифирю эти сумерки впору.
За усталую бритву опасной ладонью берясь,
совершишь пируэт — ничего не мешает танцору
кроме скрипа в костях, да у чайника — водобоязнь.

Если сучка не хочет, кобель не окажется скотчем,
хоть прикинется айришем полных осьмнадцати лет.
Сжав когтями кавычек, пока этот текст обесточен,
хищный клёкот судьбы, как «спасибо» намажешь на хлеб.

Расплодясь по долгам, наконец, успокоился вроде.
Щиплет время за жопу кремлёвских курантов пинцет…
Ты английский учил по названиям фильмов о Бонде…
И понятно откуда такой ливерпульский акцент.

Будто суслик из норки, пугливо покажется кукиш,
что в кармане дремал десять месяцев зимних подряд —
вот на это здоровья в дежурной аптеке прикупишь —
леденцов, чтобы бросить курить, но они не горят…