Здесь лапы у елей давно не дрожат на весу, наверное, всё потому, что ни лап и ни елей… А я в своей сумке потертое фото несу, где все мы какого-то черта уже повзрослели… Ты знаешь, дружище, а я ведь давно не пишу. Всё больше читаю и как-то не очень от сердца. И вновь улыбаюсь потертому карандашу, давая ему о тетрадный листок «потереться»… Я в общем-то даже не очень теперь для себя. Скорее, для всех, и чем больше для всех — тем скорее, За годы на полках навалено много тряпья, а мысли — они ведь не просто лежат, но стареют. Я с ними не очень дружу — каждый сам по себе. Конечно же, это не больно, но всё-таки страшно. И острая боль, как в прикушенной резко губе, меня возвращает к тому, что единственно важно. Пиши мне почаще. Вообще — хоть разок напиши, (я очень давно и надежно не видела писем) Как белые ночи прекрасны, как дни хороши, как внутренний климат от внешнего крайне зависим… Пиши мне о том, как за Финский садится закат, о том, как прекрасна на завтрак французская с маслом, пиши обо всём, чему ты был хоть чуточку рад, о том, что тебе хоть на долю казалось прекрасным… А я буду просто читать и давиться от слез (прости, я в последнее время плаксивый рассказчик), пусть это неважно, пускай это всё не всерьез, но мне говорили, в слезах человек — настоящий.

А знаешь, наверное, всё-таки нам повезло… На этом потертом и чуточку смазанном фото всему вопреки и, кому-то, быть может, назло один человек был безбожно влюбленным в кого-то. И я это, кажется, только теперь поняла. Так дай же мне, бог, хоть сегодня не сделать ошибку! Как я бы сегодня тебя горячо обняла, как ты бы мне снова дарил за улыбкой улыбку…

Ты знаешь, а я ведь давно ничего не пишу, точнее (вот дура) давно ничего не писала… А ты так далек и так нужен, что карандашу привычной бумажной страницы предательски мало. И мне. И тебя, и бумаги, чтоб это сказать. И сказочных дней, о которых сто раз вспоминала. А знаешь, я только сейчас начала понимать, что мне до сих пор тебя в жизни предательски мало.