Здесь лапы у елей давно не дрожат на весу,
наверное, всё потому, что ни лап и ни елей…
А я в своей сумке потертое фото несу,
где все мы какого-то черта уже повзрослели…
Ты знаешь, дружище, а я ведь давно не пишу.
Всё больше читаю и как-то не очень от сердца.
И вновь улыбаюсь потертому карандашу,
давая ему о тетрадный листок «потереться»…
Я в общем-то даже не очень теперь для себя.
Скорее, для всех, и чем больше для всех — тем скорее,
За годы на полках навалено много тряпья,
а мысли — они ведь не просто лежат, но стареют.
Я с ними не очень дружу — каждый сам по себе.
Конечно же, это не больно, но всё-таки страшно.
И острая боль, как в прикушенной резко губе,
меня возвращает к тому, что единственно важно.
Пиши мне почаще. Вообще — хоть разок напиши,
(я очень давно и надежно не видела писем)
Как белые ночи прекрасны, как дни хороши,
как внутренний климат от внешнего крайне зависим…
Пиши мне о том, как за Финский садится закат,
о том, как прекрасна на завтрак французская с маслом,
пиши обо всём, чему ты был хоть чуточку рад,
о том, что тебе хоть на долю казалось прекрасным…
А я буду просто читать и давиться от слез
(прости, я в последнее время плаксивый рассказчик),
пусть это неважно, пускай это всё не всерьез,
но мне говорили, в слезах человек — настоящий.

А знаешь, наверное, всё-таки нам повезло…
На этом потертом и чуточку смазанном фото
всему вопреки и, кому-то, быть может, назло
один человек был безбожно влюбленным в кого-то.
И я это, кажется, только теперь поняла.
Так дай же мне, бог, хоть сегодня не сделать ошибку!
Как я бы сегодня тебя горячо обняла,
как ты бы мне снова дарил за улыбкой улыбку…

Ты знаешь, а я ведь давно ничего не пишу,
точнее (вот дура) давно ничего не писала…
А ты так далек и так нужен, что карандашу
привычной бумажной страницы предательски мало.
И мне. И тебя, и бумаги, чтоб это сказать.
И сказочных дней, о которых сто раз вспоминала.
А знаешь, я только сейчас начала понимать,
что мне до сих пор тебя в жизни предательски мало.