— А вот еще развивающие занятия. Музыкальные там, английский язык, игры какие-то. Одни говорят: это обязательно нужно, а другие — детского садика достаточно. Вы что скажете?

Молодая женщина по имени Ира одета и накрашена немного ярковато, на мой взгляд, ну да кто меня спросит. Спрашивает о другом. Причем приходит уже не в первый раз. Создается впечатление, что дочкины проблемы, с которыми она обращается, практически высасывает из пальца. Ксюше пять лет, она уже три с половиной года ходит в садик, болеет только простудами, играет с подружками в обычные девчачьи ролевые игры, знает буквы и умеет складывать их в слоги, считает на пальцах в пределах десятка, любит танцевать, наряжаться и рисует принцесс в кокошниках, в мини-юбках и на высоких каблуках. Обычный милый ребенок, вполне развитый и хорошо социально адаптированный.

Ира явно провоцирует меня на отвлеченные от Ксюшиных дел рассказы «про жизнь», слушает очень внимательно, но своего мнения никогда не высказывает. Может, она сирота? Нет, есть вполне живая и бодрая мама, младший брат, который в этом году поступил в техникум.

Явно наблюдает за мной, ей интересно. Я, в общем-то, тоже наблюдаю. И тоже не без интереса, потому что Ира у меня на приеме — представитель целой социальной прослойки. За последние годы я видела несколько десятков этих молодых мам, вполне уловимо схожих между собой. Когда я мысленно даю им общее определение, то у меня невольно вырывается нервный смешок (его поймут лишь те, кто значительную часть своей сознательной жизни провел при развитом социализме). Это пролетариат.

В последние годы у нас на окраине, вдоль шоссе, крупные западные фирмы построили филиалы своих предприятий. Завод «Кока-колы», табачная фабрика, что-то автомобильное — всего несколько десятков. У них очень приличные зарплаты и хороший гарантированный соцпакет — питание, детский сад и всякие приятные добавки: например, на табачной фабрике, где Ира работает сортировщицей табака, маме с ребенком раз в год за полцены предоставляют путевку в Сочи. При этом работа невероятно изматывающая, тупая, смены длинные, дневные и ночные, конвейер — в общем, смотрите фильмы Чарли Чаплина.

Все эти девочки за редким исключением — третье поколение алкоголиков из рабочих общежитий (то есть пили отец и дед, иногда — намного реже — кто-то по женской линии). Они без всякого удовольствия и успехов закончили 9 или 11 классов в самой простой школе, иногда ПТУ. Никогда не проявляли никаких способностей, ни от одного из учителей не слышали ободряющего слова в свой адрес. Рано стали интересоваться мальчиками, частью повыходили замуж, частью забеременели просто так. Их зачуханные матери нашли в себе силы поддержать дочерей в решении рожать. Иногда решение принято ими вопреки мнению родных и отца ребенка, самостоятельно и сознательно: надо же что-то делать! На иностранные заводы и фабрики девочки попали случайно, ибо те, открывшись, набирали рабочих широким гребнем. Там же, кстати, оказались и мальчики со сходным анамнезом, часто молодые мужья девочек и отцы их деток. Но! Мальчики там не удержались, как и герой незабвенного Чарли. Невозможно. Душит. На волю! Хотя бы в алкогольный туман. А там с этим строго. Уволили…

Молодым мамам деваться было некуда — и они остались. И оценили стабильную высокую зарплату, на которую можно кормить себя и ребенка, возможность жить и развлекаться в свое удовольствие, гарантии, наличие какого-то (очень условного) карьерного роста, сопровождающегося, опять же, реальным повышением зарплаты.

Ищущих смысл жизни в бутылке мальчиков они выгнали из своей жизни довольно быстро: зачем он мне, если я сама могу ребенка прокормить? Одни от него неприятности и претензии. Сама себе хозяйка — чего лучше? А если мне секс нужен, так какие проблемы.

Грустно-забавный повторяющийся от визита к визиту мотив — вот Марья Петровна в школе всегда говорила: ничего-то из тебя, Иванова, путного не выйдет. А я теперь в три раза больше нее получаю, с мужиками у меня (в отличие от Марьи Петровны) проблем нет, была в Турции и в Египте и ребенку любую игрушку могу купить. Вы мне скажите, как его правильно развивать, а я уж все сделаю.

«Наши дети будут жить при коммунизме!» — как это, в сущности, знакомо.

Я росла в самом что ни на есть пролетарском районе Ленинграда — Исполкомовская, Полтавская, решетка номерных Советских улиц, старый Конный рынок. Огромные коммунальные квартиры, плотно населенные семьями рабочих с больших заводов, любимые главами семейств рюмочные. Я хорошо помню старый ленинградский пролетариат — они были неисправимо сентиментальны, читали газету «Труд» и «Ленинградская правда», любили солоно поговорить про политику, про футбол, понимали юмор и сами любили пошутить, видели мир как систему, подвыпив, искали смысл жизни, беседуя со мной (я была высоколобой девочкой с поздним половым созреванием, подружкой их сыновей и дочерей) за кухонными столами, покрытыми резаной клеенкой. Я не уходила от этих разговоров, они что-то давали и мне — ведь у меня не было никакого отца, даже алкоголика-пролетария. Их женам и в дурном сне не могло привидеться «избавиться» от пьяненького кормильца — обругают, накормят, потом спать уложат.

Мои теперешние пролетарки — совсем другие. Жесткие, прагматичные, лишенные даже намека на сентиментальность. Мировоззрение не определяется, системность образования — ниже плинтуса. Как будто личность вычерчена в разных направлениях, почти хаотично, но по линейке.

Опять Ира. Рассказываю, как работала в зоопарке, в цирке шапито, об экспедициях на Дальнем Востоке. Слушает. Контакт — напряженнее некуда. Психологи называют это «раппортом».
— Ира, — не выдерживаю я, — этот табачный конвейер — действительно то, чего вы хотите от жизни? Есть же еще…
Подается вперед.
— Вы думаете, я не понимаю, о чем вы говорите? Все понимаю. Вы говорите про мечту. Да, ее нет. И не было никогда. И ни у кого вокруг меня не было — у подружек, у родни, во дворе. Вот вы первая, если не врете для красоты, конечно. Но если бы вот я, допустим, смерть как хотела доктором стать или там инженером, наверное, еще прежде пошла бы туда. Так ведь нет ничего. И ума нет — учителя-то не врали. Но… Вот вы иначе выбрали. Хорошо. Мне двадцать семь лет. Я сейчас Ксюшу ращу и маме помогаю — брата еще три года до армии тянуть. Скажите мне: Ирка, брось к черту свою табачную фабрику, иди в никуда, без ума, без денег, без поддержки, за мечтой — может, и прорвешься! Я, может, и пойду. Скажете, а?

В зеленых глазах злой, отчаянный свет. Все лицо — вызов. Кривятся накрашенные лиловой помадой губы.

Мы долго молчим — несколько минут. Новый пролетариат вообще хорошо держит паузу. Это его коронный номер, как у Джулии Ламберт из «Театра» Моэма. Жизнь как пауза.
— Не скажу, — отвечаю я. — Ты это хотела услышать? Нельзя погнать за мечтой. Каждый решает сам.
— Я хотела услышать другое, и вы это знаете, — отвечает Ира. — Но вы правы, конечно, каждый сам за себя. Все равно, спасибо вам, что время на нас с Ксюшкой тратили. И прощайте.

Больше я Иру никогда не видела.
А новый пролетариат по-прежнему приходит ко мне регулярно.