Она наденет его рубашку,
и станет юной, смешной и нежной,
он очень любит летящий запах
её духов на своей одежде —
прозрачный, тонкий, чуть уловимый,
с едва заметной горчащей нотой,
он очень любит в ней запределье
и то, что кратко зовут «породой».

Он сам не знает, как получилось,
что вдруг сменились приоритеты:
ещё недавно хотел свободы
и тех — холёных, почти раздетых,
и брал — на месяц, ну, два, от силы,
платил по счёту и ставил точку.

А тут… пропал в ней, и потерялся,
и не нашёлся, и это — очень.

И это — очень, и в этом — пламя,
и это — страшно, и в этом — счастье.

… Рукав рубашки сползёт немного,
откроет узость её запястья —
и он вдруг остро и беспощадно поймёт,
что лёгкость исчезнет скоро:
осталась только одна неделя
её свободы — потом укором
меж ними встанет тот, кто имеет
права на эти глаза и губы.

И он торопится быть с ней нежным,
и он так хочет быть с нею грубым,
и он так хочет с ней в запределье,
где нет законов, устоев, рамок.

И это — очень.
И он — зависим.
И это — страшно.
И это — ранит…