В одном давно закрывшемся журнале была неприятная бухгалтерия. Бухгалтерши грубили сотрудникам редакции и отказывались вовремя начислять гонорары, выдвигая десятки бессмысленных формальных требований. Их никто не любил, и эта нелюбовь была взаимной. Одна моя коллега, увольняясь, решила выяснить отношения с бухгалтерией до конца. Мы кратко, но темпераментно обсудили проблему по почте, после чего она нажала кнопку «переслать» — и отправила всю нашу переписку бухгалтерам вместе со списком своих претензий.
Так бухгалтерия получила документ, в котором я, кажется, назвала ее сотрудниц мымрами и сказала, что у них весеннее обострение. Коллега-то уволилась, а я осталась жить да мучиться. Пришлось извиняться.
Совсем недавно другая моя коллега вляпалась в совершенно аналогичную ситуацию. Там, правда, фигурировала не то рохля, не то старая дура. Старая дура прочитала и очень обиделась.
Казалось бы, это история о том, чтобы стирать историю переписки, особенно когда ты что-то кому-то пересылаешь. Хотя это история только о том, что язык мой — враг мой. И что все эти рохли, мымры и старые дуры неуместны не только в деловой переписке: по-хорошему-то всего этого вообще писать не надо, тогда уж точно не придется краснеть. И говорить, наверное, тоже не надо. А может, даже и думать не стоит, или думать в терминах не ругательных, но описательных.
Это очень тяжело дается школьникам, которые могут экспрессивно сказать о прочитанной книге «фу, отстой», но не в силах объяснить человеческим языком, без ругани и экспрессии, почему им не понравилось. Это тяжело дается критикам, которым вроде как положено давать беспристрастную профессиональную оценку прочитанного и увиденного, а хочется с особой жестокостью растереть автора в порошок и развеять по ветру.
Это какие-то несбыточные мечты, наверное — чтобы не только в переписке не злословить, но и вообще не злословить. Никакое гнилое слово да не сходит с уст ваших — помним, да? (Еф. 4:29) А как бывало, сядешь с ребенком домашку делать, так и понеслось: бестолочь, издеваешься, сколько можно тупить? Я когда поняла, сколько с моих нежных материнских уст сыплется жаб и лягушек — специально училась разговаривать с ребенком вежливо. Он дверью — хлоп! А я в ответ вместо «похлопай мне еще» — поясняю, как велит наука: меня злит, когда вместо ответа перед моим носом хлопают дверью! Приходится все время себя контролировать — как Петя Бачей в «Зимнем ветре», вернувшись с фронта, все помалкивал в обществе, чтобы ненароком не ляпнуть при дамах что-нибудь по-солдатски.
В нынешние времена дамские уши настолько притерпелись ко всему, что впору уж самой следить, чтоб не брякнуть чего по-солдатски: мы в этом языковом океане плещемся и промокли насквозь. Опаздываешь на работу, а поперек дороги выезжает какой-то бульдозер и, раскорячившись, перекрывает движение. У него тут ремонт, и пусть весь мир подождет. И что тут опаздывающая дама думает? Даже и записать неловко. Разве что псевдографикой…
Нет, я не о чистоте русского языка вслед за ульяновским губернатором. Я скорей о санитарии и гигиене сознания. Как только начинаешь отдавать себе отчет в пресловутых «гнилых словах», с ужасом замечаешь, что вскипание гноя — это обычная, привычная реакция на всякий, даже минимальный раздражитель. «Корова» — на замешкавшуюся впереди тетку, «да раскудрит же тебя налево» — на покупателя, который на кассе перед тобой вдруг начинает неторопливо беседовать по телефону — вместо того, чтобы расплатиться и уйти.
На днях мне довелось прочитать текст вузовского преподавателя о безграмотности молодого поколения — текст страстный, злой, изобилующий дураками-олухами-кретинами-уродами-дебилами. Читать тошно — так же тошно, как видеть какое-нибудь «извените» или «учавствовать».
Но ведь почитаешь новости, но глянешь окрест — так еще и не то скажешь. Что ни день — то новости гаже, и душа страданиями человечества уязвлена становится. И как не впасть в отчаяние при виде того, что совершается дома? Как не сказать на великом-могучем что-нибудь горько-соленое? Как не назвать тех, кто совершенно этого заслуживает, — вот так, и этак, и еще вот так?
Если даже нерасторопный пешеход посреди дороги вызывает разлитие желчи и приступ проклятий, то от вахтера в припадке административного восторга и вовсе вскипает мозг. А если на почте постоять часа полтора, то и внутренности вскипают. А уж когда речь зайдет о святом и заветном, то у каждого оскорбленного в лучших чувствах отрастают три змеиных головы — и как давай жечь напалмом.
И в политических, и в профессиональных дискуссиях, и даже когда говорят о литературе и религии, предметах прекрасных и возвышенных, выходит не полемика, а брань, даже и не духовная, а просто матерная.
Короче, если кто воин добра, света и просвещения против воинов мрака, зла и невежества, то надо как-то заниматься санацией вокабуляра, дезинфекцией полемических приемов и гигиеной мышления. А то как-то не разобрать в этой свалке клыков, когтей, кожаных крыльев и голых хвостов, кто тут силы ада, а кто наоборот.
Хотя нет: те, что наоборот — они иногда очень примечательны на вид: одежды на них белые, лица светлые, голоса елейные, а на щите начертан девиз «духовно-нравственность». Но это уже совсем другая история.