Я совершенно не понимала, что творится с этим ребенком. В свои девять лет он писался в кровать, боялся темноты, то и дело покрывался никак не связанной с изменением диеты коростой, а вдобавок ко всему в последнее время у него еще и болели ноги.
Многочисленные врачи, анализы, томографии, аллергопробы и т. п. ничего такого особенного не выявляли. Тем временем у мальчика заводились новые болезни: грибок, гастрит, непроходящая простуда… Съездили к бабке-ворожейке в Псковскую область. Бабка пошептала над водичкой, раскинула на столе гречневую крупу и уверенно диагностировала: «Сглаз от зависти». Даже не поинтересовавшись, чему тут, собственно, завидовать, родная бабушка ребенка напрямую спросила: «Сколько будет стоить снять? За ценой не постоим». Ворожейка тяжело вздохнула и честно предупредила, что попробовать, конечно, можно, но гарантий никаких: сглаз не на самом мальчике, а работать с колдовской материей опосредованно очень трудно. В течение двух месяцев (пока длилась работа над сглазом) пятеро людей с высшим образованием следовали рекомендациям бывшей колхозной скотницы. Состояние их сына и внука как будто бы улучшилось, но потом все вернулось на круги своя.
Сказать честно, я понимала в происходящем еще меньше скотницы-ворожейки — у нее, по-видимому, имелась хоть какая-то концепция. Вообще-то у детей лет до десяти не бывает своих психологических проблем — только проблемы, идущие из семьи. Если, конечно, у ребенка нет органического поражения нервной системы или каких-то тяжелых хронических заболеваний. У Максима ничего подобного, к счастью, не имелось (его достаточно обследовали, чтобы можно было говорить об этом с уверенностью).
— Расскажите о вашей семье. Как там у вас все обстоит?
— Да-да-да, мы понимаем, о чем вы спрашиваете, — согласно закивали головами мама и бабушка. — Не было ли ссор, скандалов, насилия, выяснений отношений при ребенке и все такое. Нет-нет-нет, ничего подобного у нас никогда не было. Мы все интеллигентные люди и понимаем, что ребенку в первую очередь нужен психологический комфорт. Бабушка у нас кандидат наук, а второй муж мамы и вовсе доктор, профессор. В нашем доме даже голос повышают крайне редко, по пальцам можно за последние годы пересчитать.
— Из кого состоит ваша семья?
— Кроме Максима, мама, отчим, бабушка, дедушка. Была собака, но поскольку у Максима предполагали аллергию, пришлось ее отдать… До сих пор по ней скучаем.
— Живете все вместе?
— В общем-то да, но реально дедушка у нас большую часть времени проводит на даче, в загородном доме. Переезжает в город только на январь-февраль, а уже в середине марта снова за город.
— Родной отец Максима?
— Здесь все совершенно цивилизованно. Он регулярно приходит, приносит подарки, водит его гулять, в театр, в зоопарк. На день рождения Максим его всегда приглашает и мы, конечно, тому не препятствуем. Отец есть отец…
— Отношения с отчимом?
— Хорошие. Они вместе смотрят хорошие фильмы, чинят велосипед, когда здоровье Максима позволяет, мы всей семьей ездим куда-нибудь…
Никаких зацепок.
Проще и честнее всего было бы признаться в моем полном бессилии и послать их дальше по медицинским инстанциям — искать каких-нибудь хитрых глистов, редкую инфекцию, неопознанное генетическое заболевание и т. д.
Но интуиция подсказывала иное: Максим — мой пациент.
Мама с бабушкой вроде бы сказали мне все, что могли и хотели.
Попробовать вызвать и разговорить мужчин? Дачный дедушка оказался недосягаем. Родной отец Максима пришел вместе с бывшей женой и с очень недовольным видом подтвердил все то, что она говорила прежде. Никаких собственных соображений о причинах болезней Максима у него не было. А мальчика между тем взяли из школы на домашнее обучение: он пропустил почти целиком две четверти. Максим очень переживал: он любит общаться, в школе у него много приятелей.
Оставался отчим. Я попросила его придти без жены. Действительно, спокойный, интеллигентный мужчина с легкой сединой на висках, несколько удивлен тем, что оказался в детской поликлинике.
— Я, право, даже не знаю, что вам сказать. Если честно, то я ведь с Максимом в реальности почти не общаюсь. Мама, бабушка, все эти лечения, процедуры…
— У вас есть свои дети?
— Нет, к сожалению. В молодости я много занимался наукой, карьерой.
— А теперь, здесь, в этой семье?
— Я очень хотел. Но жена сказала, что ей просто не потянуть еще одного. Заняться вторым ребенком — значит махнуть рукой на здоровье Максима.
— А вы?
— Что ж, я согласился. Надо быть реалистом: вряд ли от меня была бы большая польза в уходе за младенцем. Стало быть, все действительно легло бы на ее плечи. А если ребенок окажется не слишком здоровым, ведь мы оба не так уж молоды…
Он говорил по-прежнему спокойно, но в его глазах была такая тоска…
— Вы согласились, но вы…
— Мне регулярно снится один и тот же сон. Я держу на руках своего собственного ребенка, такого, знаете, лет двух. Он такой теплый, увесистый, и я подбрасываю его вверх, он смеется. Я даже не могу разглядеть, мальчик это или девочка.
— И когда вы видите этого вечно чем-то болеющего Максима…
— Не спрашивайте! Понимаете, мы с женой действительно любим и уважаем друг друга.
— Почему дедушка все время живет на даче?
— У него плохие отношения с женой. Давно. Там, в поселке, есть молодая любовница.
— Какие на самом деле отношения у вашей жены и свекрови?
— Очень сложные. Мать, конечно, все время пытается ей диктовать. Я так понимаю, что и первый брак у жены отчасти из-за этого распался.
— И все это действительно шито-крыто, тихо-интеллигентно?
— Безусловно! Никаких ссор, скандалов…
— Ага! — сказала я.
— Что ага?! — удивился доктор наук.
— Придете все вместе, включая биологического папашу и дедушку. Кажется, я поняла, что происходит.
***
Вся взрослые в сборе, кроме как-то все-таки увильнувшего дедушки.
— Есть темная комната, — говорю я. — В ней что-то есть, может быть, опасное. Когда в нее страшнее войти? Первое: вы знаете конкретно — там спрятался грабитель, или там лежит труп, или там притаился волк. Второе: вы не знаете, что там, но чувствуете — оно там есть.
— Конечно, второе страшнее! — говорит отчим. — К первому можно приготовиться, настроить себя, осознанно сражаться, в конце концов.
— Да, пожалуй, — соглашается бабушка. Остальные кивают.
— В психологии это называется «ситуация нависшей угрозы». Особенно страшно, когда угроза неопределенная и не знаешь, откуда ждать удара. Это изматывает.
— А вы вообще-то про что говорите? — с подозрением осведомилась бабушка.
— Про вас, интеллигентные люди, и про вашего Максима, — невесело усмехнулась я. — Он буквально с рождения чувствует, как ходят над его головой черные тучи, но поскольку все успешно скрывают свои действительные чувства, он ничего не может понять. Все происходит внезапно и без какого-либо разумного для ребенка объяснения: любимый дедушка вдруг «насовсем» переселяется на дачу, отец уходит и не возвращается. Потом появляется отчим, который сначала вроде бы потянулся к ребенку, а потом вдруг возникло и не прошло отчуждение (Максим чувствует, что он оказался «не таким»). Отец появляется вежливо и регулярно, даже сидит за праздничным столом, но при этом откровенно торопится уйти в свою настоящую жизнь, в которую Максима не приглашают. А мама с бабушкой (единственный вроде бы устойчивый факт Максимовой вселенной) никогда не повышают голоса, но время от времени разговаривают между собой так, словно случайно встретились в очереди в Британский музей.
— Да, — сказал отец Максима. — Именно. Мне моя теперешняя жена говорит: тебе как будто нравится, когда я начинаю шипеть или орать. Стыдно признаться, но ведь действительно нравится. Видно, что человек разозлился, и понятно, из-за чего. И понятно, что делать. А если все молчат, вздыхают и многозначительно смотрят.
— Что ж нам теперь, сковородками друг друга по голове лупить, как в старых комедиях? — язвительно осведомилась бабушка.
— Предлагаю эксперимент, — быстро сказала я. — Театр абсурда, но ничуть не круче, чем сглаз от зависти на гречневой крупе. Две недели скандалов.
— П-простите, я, наверное, неправильно вас п-поняла, — заикаясь от неожиданности, сказала мама.
— Правильно, правильно! — энергично и почти весело воскликнул отчим (признаюсь, предварительно мною подготовленный). — Я первый начну! Я хочу ребенка! Своего ребенка, ты слышишь, Маруся? Может быть, даже двух! После этого я готов сколько угодно возиться с Максимом, а сейчас я его вечно постную бледную физиономию даже на дух не могу переносить. Ребенок должен быть веселым.
— Будешь тут веселым, когда все такие ходят — не то храм, не то склеп! — вступился за сына отец.
— Да вы чего, с ума, что ли, сошли?! — мать.
— Вот видишь, дождалась, я тебе говорила, нечего сор из избы выносить! Какие тебе психологи, когда ребенка надо в больницу на обследование класть! — бабушка дочери.
— Да она его до смерти залечит! — муж жене.
Отличный, качественный, я бы сказала даже, вдохновенный скандал.
— Брек! — вскочила я и подняла руки вверх. — Не тратьте порох, Максима тут нет, а мне, как психологу, неинтересно, я и так все это уже знаю. Получается у вас замечательно. Вот приблизительно так — две недели. Потом поглядите на здоровье Максима. Если хоть чуть-чуть улучшилось, продлеваете эксперимент еще на полмесяца. Потом ко мне.
— Бред какой-то! — фыркнула бабушка и вышла, высоко подняв голову.
Отец раздувал ноздри и тяжело дышал. Отчим подмигнул мне. Мать смотрела в пол.
***
Больше они не пришли. Спустя пару лет я встретила мать Максима в коридоре поликлиники с толстым годовалым карапузом, который оказался девочкой.
Она поздоровалась, и я сразу ее вспомнила.
— А-а, — улыбнулась я. — Поздравляю. Ну как, скандалите? Понравилось?
— Все изменилось, — улыбнулась она в ответ. — Как плотину прорвало. Две недели орали друг на друга, не могли остановиться, а потом на убыль пошло. И тут сообразили, что Максим уже давно на ножки не жаловался, и корочки между пальцами отвалились. Мама теперь живет за городом с папой, а мы своей семьей, вот Лизочка родилась.
— А Максим?
— Вырос. Вы бы его не узнали. Занимается футболом. Сестренку очень любит, учится хорошо, а муж так охотно с ними обоими возится…
— Ладно-ладно, только не перебарщивайте с интеллигентностью, — я предупреждающе покачала пальцем и пошла по своим делам.