На одной из станций ты вскакиваешь на поезд. Кобура под мышкой, вполне нетяжел рюкзак, не имеешь пола — стрижка, рубашка, пояс, ты совсем свободна и знаешь, куда и как. У тебя начинка — железки и микросхемы, в левом ухе рация, в правом тактильный чип. Улыбаешься хищно, идешь по вагону немо, и напарник на связи в голове у тебя молчит.

Ты идешь — свободна, легка, леденеют пальцы, хорошо отточен любой поворот головы. И такой обнаженной спина начинает казаться — словно содрана кожа, течет в микросхемы прохладца, ты идешь походкой ослепшего рудознатца, выбирая путь — и болят твои старые швы.

На одной боковушке свободно. Садишься молча, не снимая легкого заплечного рюкзака. И глядишь в окно, и щуришься так по-волчьи, и торжественный марш отстукивает рука. Вспоминаешь, где ты порезалась, укололась, где болят до сих пор прорехи твои в груди.

И сквозь хрипы, помехи на связь пробивается голос, говорит тебе — уходи.

Говорит — уходи от погони вперед, по ходу, они сзади идут, и они тут почти близки. Прорывайся давай как хочешь, но на свободу (на мгновение стягивает виски). Прыгай с поезда, да. Давай, ничего не пугайся. Мониторю все — никакой опасности нет, только редкий лес, да лисы еще, да зайцы. Подберем, напарница. Верь мне, ага? Привет.

Ты его не видала в жизни, он только голос, только рация в измученной голове, сколько раз уже на доверие напоролась…
Отвечаешь: «Принято. И привет».

Поднимаешься, охватывает дрожь. Встряхиваешь головой. Идешь.

***
Уходи давай — через тамбуры и вагоны, надо торопиться, но виду не покажи. Да, в начале поезда. Ветер бесцеремонно бьет в глаза и волосы рыжие ворошит. Пролетает мимо водонапорная башня, ты на плечи вздергиваешь рюкзак…
Понимаешь: не прыгнешь.
Совсем.
Никак.
Даже киборгам иногда случается страшно,
догоняют чувства похлеще диких собак.

Понимаешь, что дальше некуда, вот погоня, ближе, ближе, уже в соседнем вагоне. Начинаешь рыться в потрепанном рюкзаке —
там была обойма, остается открыть огонь и —
в небеса, пожалуйста, налегке.

А потом волна ледяная идет по коже, косточки становятся как кисель — выпадает твой ножик, твой старый синенький ножик, кружится на полу и медленно падает в щель.

Вы тогда — все на речке, отчаянный рыжий август, ах, лететь без цели, без руля бы и без ветрил, вы смеялись — лето и чистая ваша радость, этот синенький ножик Барсик тогда дарил. Развалилось все — потом, через две недели, покатилось в чернильную влажную злую тьму, сжавши зубы, выкарабкивались — как умели, но об этом не стоит знать уже никому.

Солнце бьет по глазам тебя волной огневой. Не осталось, Господи, не осталось уже ничего.

И шаги почти рядом. И дверь от себя, вперед.
И смеешься.
И прыгаешь влет.

И становится так утренне и свежо.
И в ушах раздается:
«Вот видишь.
Все хорошо».