Конференц-зал клиники при Институте детской онкологии находился на первом этаже, где не было больничных палат, только приемный покой и кабинеты; располагался он далеко от вестибюля, а потому никогда не запирался; впрочем, в те мирные и смирные годы больницы еще не грабили; да и нечего было воровать в конференц-зале, разве что дорогой концертный рояль, но кто бы его протащил, хоть и был он на колесиках, через длиннющий коридор первого этажа, мимо приемного покоя и канцелярии, к выходу? Родители Романа Осина заранее, перед тем как сдать его на лечение, договорились с профессором Д. А. Приваловым, главой клиники, что их сыну, знаменитому юному пианисту, «второму Моцарту», как они его деловито аттестовали, разрешат упражняться на рояле по вечерам, когда врачи и сотрудники разойдутся после работы и зал уже точно никому не понадобится. Это было еще до того, как ему был поставлен зловещий диагноз — саркома Юинга и сделана операция на плечевой кости; вскоре после операции у него обнаружились метастазы в легких, и только тут родители заподозрили, что великим музыкантом их сыну уже не стать.
Теперь, приходя на свиданья, они перестали ему напоминать о необходимости тренироваться каждый день, и Роман уже не упражнялся часами, а просто приходил играть в зал по вечерам в поисках одиночества и играл что-нибудь не слишком сложное по технике, с чем еще справлялись его отекшие от химиотерапии руки. Приходил он сюда и в те выходные и праздничные дни, когда никто из родителей не собирался к нему приезжать: они посещали его все реже, ссылаясь на занятость, концерты и гастроли. Он не винил их, он их понимал: они измучились и устали от его болезни и своего горя. Их, людей известных, всегда успешных и во всем благополучных, внезапно свалившаяся беда почему-то унижала и оскорбляла, а потому они старались жить как жили прежде, до беды, делая вид, что ничего особенного не случилось: она такая же больная, как и он, и, может была тоже обреченная.

— Я почти каждый вечер прихожу сюда и слушаю, как вы играете.

А вот это было уже что-то совсем неожиданное.

— Так почему же вы не заходите в зал, если вам нравится музыка? — Роман уже разглядел, что девочка, похоже, его ровесница, тс есть почти девушка, а потому перешел на «вы», поскольку был юноша воспитанный.

— Я стесняюсь, — пояснила девушка.

— Ну так больше не стесняйтесь! — улыбнулся он ласково. — Просто проходите в зал, садитесь и слушайте.

— Тогда можно я постою около рояля? Мне кажется, тут как-то больше музыки.

— Наверное, больше, — согласился Роман, снова улыбнувшись. Девушка встала рядом и облокотилась на крышку рояля.

— Так какая же музыка вам все-таки нравится? — спросил он. — Есть у вас какая-нибудь любимая вещь?

— Есть. Колыбельная Умки.

— Что, простите?

— Да колыбельная же, которую мама-медведица поет Умке! Вы что, не знаете?

Роман не знал.

— Ну песенка из мультфильма «Умка»!

— А вы можете ее спеть?

— Могу, конечно! — И она запела без всякого стеснения:

Ложкой снег мешая,

Ночь идет большая,

Что же ты, глупышка, не спишь?

Спят твои соседи —

Белые медведи,

Спи скорей и ты, малыш.

Голосок у нее был слабый, но верный, и Роман принялся тихонько ей аккомпанировать. Услышав аккомпанемент, она заулыбалась, голос окреп, и она допела до конца:

Мы плывем на льдине, Как на бригантине, По седым, суровым морям. И всю ночь соседи, Звездные медведи, Светят дальним кораблям.

— А славная песня, — удивленно сказал Роман и пропел:

Мы плывем на льдине, Как на бригантине, По седым, суровым морям…

Дальше он не запомнил. Она захлопала в ладоши:

— А говорили, что не знаете! Вы и поет, так же хорошо, как играете.

— Ну что вы, гораздо хуже! — засмеялся Роман.

— Совсем, совсем наоборот — гораздо лучше! — горячо возразила девушка. Ко нечно, она сказала глупость, но Роману было приятно.

— А что же мы с вами разговариваем, песенки вместе поем, а познакомиться до сих пор не догадались? Меня зовут Роман Осин, а вас?

— Юля Качуркина. А у вас какой рак? Вот этого вопроса в лоб Роман уж никак не ожидал, это было не принято между больными постарше, но все-таки он ответил:

— У меня саркома Юинга.

— У нас в палате у двух девочек тоже саркома Юинга. А у меня редкая опухоль — астробластома. Слыхали про такое?

— Нет, не слыхал.

— Вот видите! — сказала Юля как будто даже с некоторой гордостью. — Это такая опухоль в голове.

— Вот как… Печально… А название даже красивое: «астра» — это ведь значит «звезда».

— Черная звезда в голове, — вздохнула Оля — Подходящее название — от нее меня часто темнеет в глазах. Мне, наверное, будут делать операцию, а потом облучать. Но сначала надо уменьшить опухоль лекарствами чтобы она стала операбельной. А вам будут делать операцию?

— Мне уже сделали. Поэтому я так плохо играю.

— Вы — плохо играете?! — Юля засмеялась. — Я еще в жизни никогда не слышала, чтобы обыкновенный живой человек так замечательно играл! По радио хорошо играют, но ведь это не то… У нас в классе некоторые девочки занимаются в музыкальной школе, но вы играете гораздо лучше, честное слово! Жаль только, что я ничего не понимаю в музыке. Но можно я всегда буду приходить и слушать? Я буду тихо сидеть, не стану мешать.

— Конечно, приходите. А хотите, я вам буду не просто играть, но и рассказывать о музыке?

— Да нет, зачем это мне?.. Ой, нет! Хочу, конечно, хочу! Пусть будет музыка с рассказами о ней! — И закончила совершенно неожиданно: — А то я по вечерам все время одна.

— Договорились. Приходите завтра вечером снова.

— Завтра воскресенье…

— Ну и что? Или к вам кто-то придет вечером?

— Нет, ко мне и днем почти никогда не приходят… Просто я подумала, что завтра не будет обхода и процедур, и мы могли бы днем погулять в саду, и вы бы мне что-нибудь про музыку рассказали… А вечером я бы пришла сюда слушать, как вы играете.

— Прекрасно, вот так мы и сделаем! Отправимся на прогулку сразу после завтрака Хорошо?

— Хорошо. А вы на каком этаже лежите?

— На втором. Двенадцатая палата.

— А я на третьем, в двадцать четвертой, Жалко, что мы не на одном этаже, а то бы ходили в одну столовую. И телевизор тоже могли бы вместе смотреть…

— Да, жаль, — сказал Роман, телевизора не любивший. — Так я буду вас ждать в вестибюле сразу после завтрака.

— Я обязательно приду!

* * *

— Прохладно сегодня! — заметил Роман, когда они вышли на крыльцо.

— Это с утра! Потом разогреет! — быстро сказала Юля. На ней был болоньевый плащик защитного цвета, из-под него торчал больничный халат, а из-под халата — синие спортивные брюки; на голову до самых бровей была натянута красная вязаная шапочка, заканчивающаяся острым уголком с кисточкой; сбоку резинка шапочки была собрана на большую английскую булавку — для красоты, что ли? На ногах у Юли были толстые вязаные носки и все те же больничные тапочки, номера на три больше, чем надо. Сам Роман был одет куда основательней: американские джинсы, кожаная итальянская куртка, под ней толстый шотландский свитер, добротные английские уличные ботинки — все привезено с гастролей.

— Но вообще-то нам холод полезен! — сказала Юля, заметив, что он с сомнением оглядывает ее наряд. Роман улыбнулся: среди больных ходила такая легенда, будто холод останавливает рак, он о ней слышал. Именно на нее он и ссылался, уговаривая соседей по палате не закрывать на ночь хотя бы форточку: самого его родители с детства приучили спать с приоткрытым окном при любой погоде.
Ну, значит, будем гулять по холоду для восстановления здоровья, — сказал он.

И они до самого обеда гуляли по больничному саду. О музыке они не говорили — Роман решил отложить музыкальное воспитание Юли на вечер, но зато беседовали всем на свете. Выяснилось, что невежественная, как он думал, девочка хорошо разбирается в ботанике, так что лекция была не о композиторах, а о растениях.

— Смотрите, вот это молодой каштан! Он скоро выпустит листочки, а потом зацветет.

— Откуда вы знаете? Вы уже были здесь раньше и видели, как он цветет?

— Нет, меня положили сюда осенью, когда все деревья были голые.

— Так почему же вы думаете, что это каштан, а не дуб или липа?

— Ну что вы, у дуба и липы совсем по-другому растут ветки! Видите, почти каждая веточка отходит от ствола сначала вверх, а потом изгибается книзу и на самом конце снова поднимется кверху?

— Вижу — латинской буквой S.

— Точно! Такие ветки бывают только у каштана. У него очень тяжелые цветы, они наклоняют ветку вниз, но сами тянутся вверх — к солнцу. А под каштаном видите вон ту травку? Это мускарики!

Юля присела на корточки над какой-то жесткой на вид темно-зеленой торчащей травкой. Вид у нее был при этом серьезный, сосредоточенный и потешный. Роман не выдержал и тихонько засмеялся. Юля подняла на него удивленные глаза:

— ЭТО Вы надо мной смеетесь или над названием?

— Ну что вы, Юля! Название очень даже милое: «мускарики» звучит почти как «сухарики».

Юля продолжала смотреть на него серьезно и выжидательно.

— В этом колпачке и халатике вы ужасно похожи на садового гнома — вот почему я засмеялся.

— Знаете, в Германии и Австрии в садах ставят глиняные фигурки гномов-садовников: они будто бы копают землю, поливают цветы, сажают их.

Юля подумала и решила не обижаться; она снова склонилась к мускарикам, потрогала ростки и сказала:

— Похоже, что они расцветут раньше, чем зацветет каштан. А знаете, у них есть еще другое название — «мышиный гиацинт».

— Тоже неплохо.

— Мускарики и вправду похожи на гиацинты, только маленькие. А еще бывают водяные гиацинты. — Тут она сделала страшные глаза.

— Они растут в тропических болотах и заводях, и в них любят прятаться крокодилы!

Какой-нибудь индус захочет собрать букет гиацинтов для своей девушки — а оттуда на него крокодил смотрит! Ужас, правда?

— Совершенно неописуемый ужас! А откуда вы все это знаете, Юля?

— Из книг, конечно! Я очень люблю читать книги о растениях.

— Хотите стать ботаником?

— Нет. Если меня вдруг вылечат, то я стану обыкновенным садовником и буду работать в каком-нибудь большом красивом парке. Я могла бы стать очень хорошим садовником…

«А я мог бы стать очень хорошим музыкантом» — подумал Роман, но вслух этого говорить не стал.

Они гуляли долго, до самого обеда.

* * *

Вечером Роман сразу после ужина спустился в конференц-зал, заранее перенес к роялю стул из-за кафедры и поставил его рядом со своим. Потом сел и стал ждать Юлю. Она пришла, увидела второй стул, заулыбалась и сразу же уселась на него, оправляя полы халата. Роман спросил:

— Ну что, готова заниматься в музыкальном ликбезе? — В саду они незаметно перешли на «ты».

Готова! — кивнула Юля. Я хочу узнать про композитора Сергея Рахманинова.

— Про Рахманинова? Почему именно про него? — удивился Роман и тут же вспомнил, Рахманинов умер от рака легких. Но ответ Юли удивил его еще больше.

— Я читала, что растения очень хорошо растут под музыку Сергея Рахманинова. Вот мне и интересно — почему?

— Садовая ты голова! — засмеялся Роман и погладил Юлю по короткому ежику. Но тут же испугался и осторожно убрал руку, ведь там, под чуточку колючими светлыми волосами Юли, притаилась она, «черная звезда», злая и коварная опухоль: вдруг Юле неприятно или больно любое, даже самое осторожное, прикосновение к голове? Но она только доверчиво улыбнулась ему. И тогда он начал играть Первый фортепианный концерт Рахманинова. Играл и наблюдал искоса, как внимательно слушает его Юля. Играл он неважно, даже, честно сказать, совсем плохо играл, но то, как его слушала Юля, помешало ему огорчиться. Она не просто слушала, а явно вслушивалась в себя, стараясь понять, что в ней происходит под эти ровные звуковые ряды, переливающиеся, задумчиво мерцающие, как влажная листва в саду под лунным светом… Теперь она была похожа уже не на садового гномика, а на серьезного и печального эльфа: по крайней мере, именно таки ми представлял эльфов Роман, когда читал фэнтези. Глаза у Юли были большие и с такими огромными ресницами, что было сразу видно — ресницы у нее длиннее волос. Он решил, что это не просто красиво, а по-настоящему волшебно.

Закончив играть, Роман сказал:

— Если бы мои руки были в форме, я бы сыграл тебе самую знаменитую вещь Рахманинова, его Второй фортепианный концерт. Но пока я тебе просто расскажу немного о композиторе. Родители Сергея Васильевича Рахманинова, и даже его дед, были музыкантами-профессионалами. А это, знаешь ли, не всегда легко, но зато полезно для будущего музыканта, ведь родители были его первыми учителями в музыке.

— А почему «не всегда легко»? — спросила Юля.

Надо же! Он ведь сказал вскользь то, что было главным в биографии Рахманинова ДЛЯ НЕГО, а она, тонкая душа, сразу это почувствовала. Но Роман не стал рассказывать том, как требовательны были к нему его собственные родители, как даже после самого блестящего его выступления они принципиально никогда не хвалили его, а всегда умели найти и отметить какие-то огрехи в его исполнении. Они никогда не говорили ему, что гордятся им. Он постоянно жил под напряжением, ожидая от них похвалы и не умея ее добиться. Конечно, он видел, что родители гордятся его успехами, только вот приписывали они их исключительно себе, а он вечно не оправдывал их растущих ожиданий. И он сказал Юле то, чего никогда не говорил никому другому:

— Потому что родителями маленького талантливого музыканта часто руководит не чадолюбие, а славолюбие…

— И у тебя родители тоже… такие?

— Именно такие! — ответил Роман.

— Они что, совсем не любят тебя?

— Почему «не любят»? Любят, конечно. Но музыку и успех, известность и награды они любят еще больше.

— А мои любят только водку… Они даже друг друга не любили и развелись, а до меня им и дела не было. Мать еще иногда приходит ко мне, приносит передачку, спрашивает, как идет лечение. Я ей все подроби рассказываю — мама же! А в следующий раз она приходит и спрашивает то же самое, будто я ничего ей не говорила, — ну ничего уже не помнит! Всю зиму не могла принеси мне теплое пальто, а я сто раз просила. Я зимой почти не гуляла…
— Поэтому на тебе такой легкий плащик!

— Ну да! Это чужой плащ, от девочки остался, которая умерла. Родители не стали забирать, ну мне и разрешили взять для прогулок.

У Романа сжалось сердце: он знал больничную примету — нельзя донашивать вещи того, кто уже умер от рака. Надо будет попросить Катю принести для Юли какую-нибудь из его курток и теплый лыжный костюм. Ну и на ноги что-нибудь подобрать, какие-нибудь мамины старые уличные туфли, что ли, она ведь и сама не помнит, сколько у нее обуви… Катя его поймет и принесет все что надо, они с ней ладят. И еще надо сказать, чтобы фруктов приносила теперь побольше — на двоих.

* * *

После химии Юле стало хуже. Она с трудом ходила, прогулки ей запретили, но все равно почти каждый вечер спускалась в конференц-зал. У нее часто, почти все время болела голова, и Роман играл теперь для нее немного и очень тихо, а большей частью они просто сидели рядышком и разговаривали. Юля то и дело прикладывала руки ко лбу и вискам, пытаясь снять боль. Однажды она пожаловалась:

— Не помогает — руки горячие! — ее все время слегка лихорадило.

Роман в этот вечер еще не играл, и руки у него были холодные. Он встал, обошел Юлю и сзади обхватил ладонями ее лоб и виски: он очень-очень хотел, чтобы ей стало легче — и боль у нее притихла.

— Как хорошо! Почти совсем не больно стало, — осторожно прошептала Юля. — У тебя врачебные руки.

— А я думал, музыкальные! — тихо засмеялся Роман.

С этого дня Юля часто просила:

— Ромашка, полечи мою бедную голову!

И Роман послушно вставал и «лечил», обхватывал ладонями ее виски, осторожно проводил ладонями к затылку и мысленно уговаривал: «Не боли, не боли, пожалуйста!»

В Юлином отделении на третьем этаже старшей сестрой была тощая и строгая Полина Ивановна, которую дети за худобу прозвали Половиной Ивановной. Как-то она зашла в Юлину палату с таблетками, не застала, ее заглянула еще раз и рассердилась:

— Где это гуляет Качуркина? Она же после химии, ей лежать надо!

Девочки в палате сказали, что Юля ушла на первый этаж «к своему жениху со второго этажа».

— Я вот ей покажу «жениха»! И вообще, что это за привычка по этажам бегать? Надо главврачу сказать, чтобы запретил эти хождения. Есть время для прогулок, погуляли — и сидите у себя на этаже, в своей палате, или смотрите телевизор в гостиной. Для чего его вам поставили? Или играйте в тихие настольные игры, как приличные дети.

Назавтра лечащий врач под угрозой выписки строго запретил Юле выходить из палаты. Она написала Роману записку и попросила одну из девочек спуститься после ужина в конференц-зал и отдать ее Роману. Девочка Галя хотела исполнить поручение, но ее перехватила у дверей отделения вредная Половина Ивановна.

— Куда это ты, голубушка, направилась?

— В конференц-зал, на первый этаж! — смело ответила Галя. — Да я на минуточку, Полина Ивановна, мне только записку отдать. Я сейчас же вернусь назад!

Что за записку? Кому и от кого?

— Роману, который там играет на рояле. Он дружит с нашей Юлей, а ей нельзя выходить из палаты. Она плачет…

— А ну-ка, дай сюда записку! Я ее сама передам кому надо.

И девочка Галя записку отдала — не спорить же со старшей сестрой отделения. Так записка Юли к Роману оказалась сначала у главврача отделения, а потом легла на стол самого профессора Привалова.

— Я разберусь с этими молодыми людьми, — сказал профессор. И разобрался. Он распорядился перевести Юлю Качуркину на второй этаж, в отделение, где лежал Роман, а на ближайшем обходе сказал Роману:

— Ну вот, я перевел твою подругу Юлию Качуркину с третьего этажа, теперь она в одном отделении с тобой и даже лежит в соседней одиннадцатой палате. После обхода можешь сразу идти к ней. Посиди со своей Джульеттой, постарайся отвлечь ее от боли, развлеки чем-нибудь. От концертов для нее пока воздержись: она сейчас очень слабенькая, и волноваться ей нельзя. Пусть больше лежит. А ты просто посиди с ней рядом, сколько хочешь и сколько можешь, поговори с ней почитай ей что-нибудь. Есть у тебя книги?

— Есть.

— Это хорошо, что вы подружились, это вам обоим полезно.

— А Юля может поправиться, Дмитрии Алексеевич? Есть надежда?

— Надежда всегда есть. Только ее надо поддерживать.

— Я буду стараться поддерживать, Дмитрий Алексеевич! И спасибо вам.

— Не за что, юноша, не за что. Меня очень радует, когда больные ободряют и опекают друг друга, это помогает им бороться с болезнью.

Увидев Романа, входящего к ней в палату с бутылкой сока и тарелкой фруктов, Юля так и расцвела.

— Ромашка! Как ты узнал, что меня перевели в ваше отделение?

— Мне об этом доложили.

— Кто?

— Профессор Привалов.

— Скажешь тоже! — засмеялась Юля.

— Между прочим, он рад, что мы с тобой дружим, и ничего не имеет против.

Роман положил подношение в тумбочку, взял стул и удобно устроился возле Юлиной кровати с таким видом, будто это его законное место и никто его с него не сгонит. Разговаривая с Юлей, он держал ее за руку.

А девочки поглядывали на парочку и завистливо шептались: «Вот это любовь!»

* * *

Юле стало немного лучше, и они опять стали гулять в больничном саду. Расцвели мускарики, они же мышиные гиацинты, на молодом каштане развернулись маленькие лапчатые листочки и поднялись цветочные столбики с бутонами-горошинами. Юля разыскивала в саду все новые и новые растения, показывала и называла их Роману и рассказывала про них удивительные истории. Он с нежностью и восхищением слушал ее. Вечерами они менялись ролями, и тут уже Юля слушала его игру и рассказы о музыке.

По клинике прошел слух, что буквально на днях выпишут семнадцатилетнюю Лену Гаврилову, у которой была благополучно удалена астробластома. Но дело было не столько в операции, сколько в лекарстве, применявшемся до нее; это был какой-то заграничный препарат, который достали за большие деньги родители Лены; лекарство сократило опухоль, и ее, съежившуюся и затихшую, благополучно удалили. «Узнать, узнать, что за лекарство!» — загорелся Роман. Он смело поднялся в палату Лены Гавриловой на третьем этаже и с порога заявил:

— У меня к вам важное дело. Речь идет о жизни и смерти. Вы знаете Юлю Качуркину, которая лежала в двадцать четвертой палате?

— Знаю. А вы друг Юли, музыкант Роман. Про вас двоих все знают.

— А раз вы знаете, то, пожалуйста, помогите нам! Скажите мне, как называется лекарство, которым вас лечили, и где его достали ваши родители, в какой стране?

— Ой, да запросто помогу! — сказала девушка радостно. — У меня осталась наполовину использованная упаковка. Я хотела отдать профессору, но для Юльки вашей — да пожалуйста! Только вы с ней не вздумайте так принимать, покажите сначала врачу — там противопоказаний уйма.
— Ну мы же с Юлей не идиоты! — успокоил ее Роман. — Спасибо вам огромное! Сколько я вам должен за лекарство? У меня дома есть деньги, я попрошу принести…

— Да какие деньги! — перебила его Лена. — Ну их к черту! Я здорова, понимаете? Совсем-совсем здорова! Меня, конечно, еще будут несколько лет держать под контролем, но сама изнутри чувствую — здорова, как лошадь! И это не лекарством я с вами делюсь, а радостью! Тем более, что вы не для себя его берете.

— Я очень рад за вас, Лена. Это такое счастье для всех, когда кто-то выздоравливает. Уже второй день вся клиника гудит!

— Вот и пусть гудит, как колокол надежды: это же так важно — иметь надежду, правда?

— Да, Лена, это очень важно. Мне и профессор Привалов об этом говорил.

— А у вас есть такая надежда — вылечиться?

— Честно?

— Да, если можно.

— Нет, Лена, у меня ее нет: у меня уже метастазы в легких пошли. Но я очень хочу, чтобы выздоровела и жила Юля.

— Скажите, а вот если бы только один из вас мог выздороветь, вы бы выбрали себя или ее?

— Конечно, ее!

— А почему, Ромочка?

— Ну, наверное, потому, что мне ее жаль гораздо больше, чем себя. Я все-таки видел в жизни много хорошего — крепкую семью, успехи в музыке, победы на конкурсах, награды, ну и дальние страны… А Юля — ничего, кроме бесконечных обид, нищеты и горя.

Лена посмотрела на него долгим взглядом, а потом сказала:

— Зато сейчас она счастливая. Наверно, в этой больнице сегодня только Юля счастливей меня.

* * *

Роман терпеть не мог врать, особенно родителям, но и всю правду он сказать тоже не мог, а потому просто протянул матери коробочку с иностранным лекарством и сказал:

— Мама! На днях из нашей клиники выписалась девушка, которая излечилась с помощью этого вот лекарства. Попробуйте достать его для меня. Возьмите деньги из моих, которые в банке, потому что достать его можно только за границей и там оно тоже дорого стоит.

— О чем ты говоришь, сынок? Неужели мы пожалеем своих денег на лекарство для тебя? — И она убрала упаковку в сумочку.

А через день за Романом пришла сердитая, с красными пятнами на лице главврач отделения и повела его на допрос в кабинет профессора Привалова. Еще с порога Роман углядел на столе профессора знакомую упаковку с крупной надписью «Natulan».

— Проходи, больной Роман Осин. Оставьте нас, Мария Павловна, у нас тут будет крупный мужской разговор.

Роман подошел к столу и сел в кресло для посетителей.

— Так ты что, Роман, решил заняться самолечением, причем не выходя из клиники? Ты разве не знаешь, что больным категорически запрещено вносить свои коррективы в ход лечения? Если каждый станет добывать себе лекарства на стороне и принимать их без согласования с лечащим врачом, знаешь, что получится? Получится смертельно опасный ка-вар-дак! Что тебе, дорогой мой пациент, известно о побочных действиях вот этого, в общем-то, и в самом деле прекрасного лекарства?

— Ничего, — честно ответил Роман.

— Так я и думал. Ну так я тебя просвещу на этот счет. Мы не применяем натулан при лечении мальчиков, потому что это может привести к их полной стерилизации. Представь себе, ты поправляешься, но у тебя никогда не будет ни детей, ни тех мужских радостей, от которых рождаются дети.

Роман пожал плечами.

— Мне это безразлично.

Ах, вон что! Ну, теперь понятно, в чем тут дело… И все-таки ты должен был сначала поговорить с врачом. Ты представляешь себе гнев Марии Павловны, которая как-никак в первую очередь отвечает за ход твоего лечения, а потом ужас и возмущение твоей матери? Ведь она, умница, не бросилась сразу доставать тебе лекарство, а сообразила пойти посоветоваться с лечащим врачом.

«Предательница», — уныло подумал Роман о матери.

— Впрочем, это я говорю в общем и целом, чтобы напомнить о недопустимости самолечения. А конкретно… Ну что бы тебе, дорогой, не объяснить все по-хорошему, не признаться, что лекарство тебе нужно вовсе не для себя, а для Юли Качуркиной? Ведь ты доброе дело задумал, а получился скандал. Беда с этими влюбленными…

Роман вскинул глаза на профессора.

— Ну, чего ты на меня таращишься? Это Мария Павловна не сумела сложить один и один, а я-то как-никак на двадцать лет старше ее и за свою жизнь в онкологии всякого насмотрелся… Давай теперь вместе думать, как нам дальше-то быть. На четверть курса лекарство для Юли Качуркиной теперь у нас есть, а где взять остальные три четверти?

— Может, мы теперь все объясним моим родителям, и они помогут?

Я на такое пойти не могу, извини, друг мой. Права не имею. Да и сомневаюсь я, что они захотят помогать незнакомой девочке.

Роман тоже сомневался.

— Понимаешь, мы не можем начинать лечение натуланом, если у нас нет лекарства на весь курс. Ну вот что, дорогой, я буду думать, где его раздобыть: может, у знакомых онкологов найду хотя бы по частям. Натулан тоже не всем помогает, так что у кого-то может и остаться небольшая часть после смерти пациента. Будем искать, будем искать…

— Дмитрий Алексеевич! А вы не могли бы отпустить меня на несколько дней домой?

— Отпущу, если ты на этот раз прямо скажешь мне, что ты там задумал, и если твоя идея покажется мне разумной.

— У меня много знакомых среди известных музыкантов и артистов: я хочу выяснить, кто из них в ближайшее время едет выступать за границу, встретиться с таким человеком, все ему рассказать и попросить купить натулан. Вдруг кто-нибудь откликнется?

— Ну что ж. Давай телефон твоих родителей — я им объясню, что ты нервничаешь и тебе полезно будет побыть недельку дома. Это, кстати, объяснит историю с натуланом: я им намекну, что тебя потрясло исцеление Лены Гавриловой и ты по глупости захотел получить то же лекарство. А для Юли я напишу тебе рецепт и поставлю печать института и свою личную печать и подпись. Если купить лекарство за границей окажется непросто — это может помочь: и меня, и наш институт там знают специалисты.

— Дмитрий Алексеевич, спасибо вам огромное!

— Да пока не за что… И вот что еще, Роман. Меня с самого появления Юли Качуркиной в нашей клинике тревожит ее психический настрой. Ты замечаешь, дружок, что у нее совершенно утрачена воля к жизни? Ты не знаешь, что могло так надломить ее, почему она не сопротивляется болезни и не борется за жизнь?

— Знаю. У нее на глазах распалась их семья, она оказалась никому не нужной, а родители еще и оба алкоголики, так что им просто не до нее…

— Бедные дети, бедные наши дети… Роман, попробуй пробудить в ней желание выздороветь!

— Я стараюсь, Дмитрий Алексеевич.

* * *
Уйти из клиники домой оказалось не так-то просто. Нет, родители отнеслись спокойно к тому, что он побудет неделю «в домашнем отпуске», а младшая сестра Людочка бурно радовалась и ждала его с нетерпением, а вот Юля… Юля, услышав, что он уходит домой, а целую неделю, схватила его за руку и заплакала.
— Ну что ты так расстроилась, Юлечка? Меня же не будет всего только семь дней.

— Не уходи, Ромашка… Не оставляй меня одну!

— Послушай, Юля! Я вернусь ровно через неделю, день в день.

— А вдруг я именно в эту неделю умру? Одна, без тебя…

— Незачем и некогда тебе умирать: у тебя впереди еще операция и, возможно, облучение.

— А я боюсь… Нет, умереть я не боюсь, я давно привыкла к тому, что все равно придется, я только не хочу умирать без тебя.

— Что за глупости, Юлечка? Химия прошла благополучно, ты сейчас восстанавливаешься. Чего ты вдруг испугалась, глупенькая?

— Рома, я всегда боялась, что, когда я буду умирать, со мной никого не будет рядом и некому будет подержать меня за руку. Когда ты появился, я так радовалась, что теперь не придется мне умирать одной. А ты хочешь уйти и оставить меня одну со смертью…

Роман похолодел.

— Ты не умрешь!

— Ромашечка, милый! Это может случиться в любой день. Ты же знаешь, как это бывает с нами…

И тогда Роман решился.

— Юля! Перестань плакать и выслушай меня внимательно. Я ухожу вовсе не отдыхать от больницы и не развлекаться. Я хочу достать для тебя то лекарство, которое исцелило Лену Гаврилову.

Он рассказал Юле все. Только она, кажется, не очень обрадовалась тому, что для нее может найтись дорогое и чудодейственное лекарство. Но в конце концов она его отпустила, взяв с него слово, что во время своего «отпуска» он будет думать о ней вечерами, в то самое время, когда он обычно играл для нее на рояле. И это он ей, конечно же, пообещал.

У Романа были свои деньги и даже счет в банке: ему неплохо платили за выступления, особенно велики были гонорары, полученные на зарубежных гастролях, но сам он снять эти деньги со счета не мог, только вместе с отцом.

Отец выслушал его просьбу в недоумении.

— Мне не жалко, это твои деньги, но я не понимаю, зачем тебе вдруг понадобилась такая крупная сумма? Надеюсь, ты понимаешь, что я вправе тебя спросить об этом?

Пришлось рассказать ему о Юле, и в конце концов отец начал уступать:

— Благотворительности я решительно не одобряю: каждый должен сам зарабатывать себе и на хлеб, и на лекарства, ну, а если не получается — лечиться по средствам. Но как мужчина я тебя понимаю: чем не пожертвуешь для любимой девушки! Она хоть хорошенькая, эта твоя Юля?

На это Роман только пожал плечами. — Ладно, — уже полностью сдался отец, — в конце концов, повторяю, это твои собственные деньги и твоя личная жизнь. Хотя я бы на твоем месте приберег их на будущее: навряд ли у тебя теперь скоро появятся такие высокие доходы, как были в прошлом… Но как скажешь, как скажешь, сын.

Они пошли в банк и сняли требуемую сумму. Теперь встал главный вопрос: кто привезет лекарство из-за границы? Роман несколько дней обзванивал всех знакомых музыкантов, а также знакомых знакомых и наконец выяснил, что ближайшая поездка за границу, в Германию, предстоит пианисту Михаилу Толстому, жившему в Ленинграде. Он ему позвонил и обо всем договорился. Ближайшим ночным поездом он выехал в Ленинград чтобы обернуться за день и таким же ночным поездом вернуться в Москву. В поезде он по чти не спал из-за духоты в купе и всю ночь вспоминал вчерашние разговоры с профессором и с Юлей. «Нет воли к жизни», — вспоминал он и думал, как же и чем пробудить в Юле эту самую волю к жизни?

Миша Толстой вел курс в консерватории и жил неподалеку от нее, возле Никольского собора, в небольшом старинном особнячке, где издавна обитало несколько семей потомственных музыкантов. Роман приехал утром, и пришлось ему ждать, пока у Миши кончатся занятия. Он погулял по Неве, потом побродил по Эрмитажу, купил подарки для Юли, а к обеду поехал на место. Он позвонил с уличного телефона, но Михаила еще не было, и тогда он решил зайти в Никольский собор. Причем зайти не просто так, а поставить свечку Божьей Матери и помолиться о Юле. До этого он заходил в храмы только как турист да еще послушать органную музыку в католических соборах за границей. Отец говорил, что религия — это часть культуры. Роман не верил, что это в самом деле так. Что-то и тогда невнятно шевелилось в его душе, но архитектура и музыка отвлекали, и он особо не задумывался. А вот теперь при виде золотых куполов и крестов над бело-голубыми стенами его вдруг потянуло в храм. «Пойду поставлю свечку и помолюсь», — решил он: их Катя именно так и делала.

Он прошел через весенний сквер, вошел в двери собора и удивился его пустоте. Какая-то старушка сразу же подошла к нему и заявила:

— А служба давно кончилась! Чего надо-то?

— Хочу поставить свечку Божьей Матери за больную. Можно это сделать?

— Можно, можно, отчего же нельзя? Какой иконе-то хочешь поставить?

— Божьей Матери.

— Так их у нас не одна! А кто болен-то у тебя?

— Подруга. Ей четырнадцать лет, и у нее рак.

— Что делается на свете! Ну последние времена пришли — дети раком болеют, Господи помилуй! Она сама его отвела к свечному ящику, помогла купить свечи, посоветовала поставить еще свечку и святому великомученику и целителю Пантелеймону и икону показала. Он купил десяток свечей, поставил одну святому целителю, а потом стал проси ходить по храму, отыскивая иконы Божьей Матери и перед каждой ставя свечу и моля «Богородица, помоги бедной больной девочке Юле!»

Верил ли он в Бога и Богородицу, в Иисуа Христа? Наверное, все-таки немножко верил! Хотя и сомневался. Но он и в чудодейственность заграничного натулана не очень верил, НО НАДО БЫЛО ВЕРИТЬ — иначе зачем все эти хлопоты и все это напряжение сил?

Справа от иконостаса он увидел удивительную икону: Богородица держит на коленях маленького Христа, а рядом, опираясь на ее колени, стоит еще какой-то мальчик тоже с нимбом на голове. Роман вспомнил малышей в их клинике, то шаливших, как вся дети, то смирно лежавших в кроватках, плачущих и зовущих маму. «Дорогая Богородица, сделай что-нибудь для всех наших больных детей, пожалей их и Юлю! Пожалуйста!» Ему показалось на миг, что Богородица на иконе заплакала, но потом он сообразил, что это его собственные глаза наполнились слезами и оттого по лицу на иконе как будто пробежали искры. Он вытер слезы платком, поклонился иконе и вышел из храма.

Михаил уже был дома. Роман передал ему деньги и рецепт от Дмитрия Алексеевича и попросил, если все получится, прислать посылочку с лекарством прямо в институт на имя профессора Д. А. Привалова. Михаил обещал все исполнить.

Вечером Роман сел в поезд и поехал обратно в Москву. В купе опять было душно; стоило ему лечь, как его начал терзать надсадный кашель. Сосед на нижней полке разворчался: «Надо бы правило установить, чтобы таким вот больным билеты на поезд не продавали, а то ездят и заразу разносят!» Роман даже несколько раз выходил из купе, чтобы переждать приступ кашля в коридоре. Откашливался он в носовой платок, а под утро выкинул его в уборную — платок был в кровянисто-черной мокроте. Словом, он опять промучился всю ночь. В десять утра он был в Москве и через пару часов появился в клинике — на два дня раньше срока. По дороге он заехал домой, сказал отцу, что поездка была благополучной, нашел и сложил в дорожную сумку свой лыжный костюм, шерстяные носки и стеганую пуховую куртку, которую ему купили пару лет назад за легкость и непродуваемость, а в какой стране — этого он уже не помнил.
* * *

— Ромашка, ты вернулся? — обрадовалась Юля.

— Вернулся, как видишь. Ну, а ты как? Что делала без меня?

— Ждала и плакала.

— Да зачем же было плакать, Юля? Я ведь говорил тебе, что вернусь, как только добуду лекарство.

— Добыл?

— Кажется, добыл. Через две недели узнаем точно. Во всяком случае, деньги и рецепт от профессора уже в пути. Рассказывай, как ты? Тебе лучше?

— Сейчас стало лучше, когда ты появился. А у нас новенькая, на место Гали положили! Ее тоже Юлей зовут.

Он не стал спрашивать, куда делась Галя, это и без того было ясно — либо в отдельную палату, либо в морг. Он только взглянул на новенькую: совсем маленькая девчушка, лет семи, лежит и смотрит на них испуганными глазищами.

— А где остальные соседки?

— На процедурах.

Роман вынул из своей сумки кружку с Медным всадником на боку и коробку шоколадных конфет под названием «Летний сад», с золотым осенним Летним садом на верхней крышке — соответственно названию.

— Это вот тебе подарки из Ленинграда.

— Ой, спасибо! — Юля прижала подарки к груди. — Какая красивая кружка, а коробка какая! Я буду пить теперь только из этой кружки.

— И есть конфеты только из этой коробки! — засмеялся Роман. И добавил шепотом: — Давай угостим твою маленькую тезку.

— Конечно! Ты отнеси ей. Только первую конфетку я сама съем!

— Ну разумеется, я же для тебя вез. Юля выбрала конфету в золотой обертке и стала аккуратно ее разворачивать, а Роман взял коробку и пошел угощать Юлю-маленькую…

— Здравствуйте, Юля. Меня зовут Роман, я друг вашей соседки Юли и часто буду приходить к вам в палату. Не возражаете?

— Не-а, не возражаю!

— А могу я вам предложить вкусную шоколадную конфету? Я их из Ленинграда привез. Видите — это Летний сад на крышке, очень знаменитое место в Ленинграде.

— Красиво.

— Надеюсь, что будет и вкусно. Не стесняйтесь и угощайтесь! — И он шикарным жестом раскрыл коробку. Юля-маленькая и не думала стесняться: глаза у нее заблестели и забегали, выбирая.

— А можно эту? И эту? И еще вот эту?

— Можно. Это ведь Юля вас угощает, а она у нас добрая.

— Спасибо! — И девочка загребла целую горсть конфет. Настроение у нее заметно улучшилось.

Роман вернулся к Юле. Та улыбалась, уже сидя в кровати. Он протянул коробку, и она тотчас взяла еще одну конфету — первую она уже успела съесть.

— А ты сам-то попробуй!

— И я попробую. М-м, а действительно вкусно! Спасибо, девочки Юли!

— Да за что нам-то спасибо? Это же ты привез конфеты.

— А вы могли мне и не оставить!

Обе Юли засмеялись и снова принялись жевать.

— Юля, а на дворе, между прочим, чудесная погода.

— А почему тогда ты все время покашливаешь?

Это я в поезде простыл: сама понимаешь, там были сквозняки и духота — самое простудное сочетание. Знаешь что? А при простуде, между прочим, как раз полезен свежий воздух. Что ты думаешь о том, чтобы пойти на прогулку в сад?

— Ромашка, я не смогу — мне же не спуститься по лестнице!

— На лифте спустимся.

— И хожу я еще плохо!

— А мы поедем.

— Как это — «поедем»? На чем?

— Сейчас увидишь! Я пока выйду, а ты надень-ка вот это все — И он выложил на Юли-ну постель куртку, лыжный костюм и носки, а сам вышел за дверь. За дверью стояла большая и удобная инвалидная коляска. Роман подождал минут десять, потом постучал, приоткрыл дверь и спросил:

— Уже можно подавать карету, ваша светлость?

— Мо-о-жно! — с ожиданием в голосе протянула Юля, и он распахнул дверь и торжественно вкатил коляску.

— Прошу!

Юля ахнула, а Юля-маленькая засмеялась и захлопала в ладоши.

И они поехали в сад. За те дни, что они пропустили, в саду, как это бывает только в начале лета, произошли большие изменения. Листва деревьев и кустов уже полностью обрела форму по роду своему, хотя и не величину, и молоденькие листочки на солнце казались стеклянными. На клумбе перед входом вовсю полыхали желтые и красные тюльпаны, на газонах расцвели примулы и маргаритки, готовился к цветению их любимый каштан. Под кустами шмыгали дрозды, по всему саду тенькали синицы, за высокой стеной позвякивал проходивший по улице трамвай, но им казалось, что в саду царит теплая солнечная тишина.

У кирпичной стены стояла их любимая замшелая скамья: скамейки вокруг клумбы с тюльпанами у входа в институт уже давно покрасили в зеленый цвет, а про эту, видно, забыли. Рядом росла невысокая черемуха деревцем, ствол у нее был кривоватый, с наростами, а крона была прозрачной, кружевной и казалась совсем молоденькой, и цветов на ней было немного. А может, их уже успели оборвать…

— Расскажи мне про поездку в Ленинград. Со всеми подробностями! — попросила Юля.

— С какими подробностями?

— Ну вот, например, что ты видел в окошке пока ехал?

Да ничего не видел, Юлечка, я же ехал ночным поездом туда и обратно! А вот днем я зашел в церковь и там видел удивительную икону Божьей Матери: на руках у Нее маленький Иисус, а рядом стоит еще какой-то мальчик постарше. Я хотел спросить у церковных бабушек, кто это, но их не было поблизости, и я просто поставил свечку и помолился за тебя и за всех детей.

— А ты веришь в Бога, Рома?

— Верю.

— Я, кажется, тоже… Я даже иногда верю, что после смерти будет еще что-то, какая-то другая жизнь — но уже без горя и боли.

— Я тоже в это верю. Но и эту жизнь нам надо прожить до самого конца, нельзя сдаваться раньше времени, правда?

— А зачем это — обязательно проживать всю жизнь до конца?

— Чтобы выполнить все, что нам было назначено сделать в этой жизни.

— А мне вот кажется, что для меня ничего и назначено не было. Я родилась уже ненужной. Мать, когда сердилась на меня, прямо так и говорила: «Зря я тогда аборт не сделала!»

«Какой ужас!» — похолодев, подумал Роман, но вслух ничего не сказал, спросил только:

— А хочешь, я тебе достану веточку черемухи и мы ее поставим у твоей кровати?

— Хочу.

Роман встал и принялся оглядывать черемушное деревце:

— Эту? Или вон ту? Какая тебе нравится? О, вон там я вижу двойную пушистую веточку!

— Ромашка, ты ее не достанешь, она высоко!

— Я не достану? Ну вот еще! Непременно достану! Только уступи мне твою карету ненадолго.

Роман пересадил Юлю на скамейку, а потом подкатил коляску к самой черемухе, поставил ее на тормоз, встал ногами на сиденье, пригнул верхушку черемухи и сломил ту самую веточку.
Юля радостно захлопала в ладоши. Он слез с коляски и торжественно вручил ей свой дар. Юля понюхала черемуху и чихнула.

— Знаешь, а мне еще никто никогда не дарил цветов!

— Вот мы оба с тобой поправимся, выберемся из больницы, и тогда я буду дарить тебе цветы хоть каждый день.

— А где ты будешь их брать?

— Ну не в садах же воровать! Это уж я тут, по бедности нашей… Покупать я буду тебе цветы, Юлечка.

— А деньги?

А деньги я заработаю. — Роман пошевелил пальцами и только сейчас заметил, что руки у него уже не отечные. — Давно я не упражнялся по-настоящему, надо больше играть. Святослав Рихтер говорил: «Если я не играю один день — это замечаю только я сам, если два дня — это замечает моя жена, а если три дня — это слышат все слушатели в зале».

— А сегодня вечером ты поиграешь для меня?

— А как же! И мы вместе споем твою любимую песенку.

И так оно и было: они вернулись с прогулки, пообедали и отдохнули, а вечером Роман отвез Юлю в конференц-зал и играл для нее, и они пели вместе колыбельную Умки.

И оба не знали, что это была их последняя прогулка и последний концерт.

* * *

А на другое утро у Юли началось сильное, до тошноты, головокружение. Пришла врач, посмотрела, помрачнела, назначила какие-то уколы, а назавтра на обходе был профессор, почитал результаты последних анализов, тоже тщательно осмотрел Юлю и распорядился перевести ее в отдельную палату.

Роман подстерег профессора Привалова возле его кабинета и спросил:

— Дмитрий Алексеевич! Юле Качуркиной очень плохо. А нельзя прямо сейчас использовать лекарство — то, которое у нас уже есть? А там мой знакомый пришлет еще. Может быть, натулан поможет?

— Нет, Роман, сейчас не поможет. Слишком ослаблен организм.

— А операция поможет?

— В таком состоянии опухоль трогать нельзя, она сейчас очень агрессивна.

— Что же делать?

— Надеяться на чудо и поддерживать организм: если это обострение пройдет и наступит спокойный период — тогда сразу начнем натулан.

— А мне можно сидеть с Юлей?

— Конечно, можно и даже нужно. Я распоряжусь, чтобы тебя не гоняли.

— Спасибо…

— Это тебе спасибо, Роман. Самое большое, что можно сделать для человека в таком состоянии, — это окружить его любовью, обернуть его ею, как младенца теплой пеленкой, и постараться, чтобы у него на душе было спокойно. А мы постараемся избавить твою Юлю от боли.

— Вы все-таки думаете, что это конец?..

— Не знаю, друг мой, не знаю. Давай будем надеяться на лучшее, но готовиться и к худшему.

Роман почти не отходил от Юли. Очень медленно, будто капли меда с ложки, тянулись минуты, но зато дни мчались быстро, один за другим, и он даже не успевал их считать. Юля теперь по большей части спала под действием обезболивающих, но и во сне она чувствовала присутствие или отсутствие Романа. Когда он уходил в свою палату — к врачебному обходу, на процедуры или по каким-то своим делам, — возвращаясь, он всякий раз замечал, что лицо Юли за то время, пока его не было, стало напряженным, между глаз пролегла тонкая морщинка, а губы скорбно сжаты. Поэтому он не любил долго отсутствовать и старался, освободившись, сразу идти к ней. Он садился, брал ее за руку, и черты ее лица тут же расправлялись. Если же она не спала, то радостно встречала его, улыбаясь больше глазами, чем губами. Он сидел рядом молча, если Юля спала, а когда она бодрствовала — разговаривал с нею, пел ей вполголоса или читал что-нибудь вслух. Он попросил Катю принести из дома двухтомное «Путешествие Нильса с дикими гусями» Сельмы Лагерлёф. Юле книга очень нравилась. Правда, он замечал, что иногда она слушает не текст, а только его голос, а иногда просто засыпает под него, но раз ей было хорошо, он делал вид, что ничего не замечает. Сам он читал в это время «Жизнь взаймы» Ремарка, но ничего полезного для Юли в романе не находил, а потому о нем даже и не заговаривал. Однажды только прочитал ей небольшую цитату: «Человек, которому предстоит долгая жизнь, не обращает на время никакого внимания; он думает, что впереди у него целая вечность. А когда он потом подводит итоги и подсчитывает, сколько он действительно жил, то оказывается, что всего-то у него было несколько дней или в лучшем случае несколько недель. Если ты это усвоил, то две-три недели или два-три месяца могут означать для тебя столько же, сколько для другого значит целая жизнь».

— Это похоже на мою жизнь, — сказала Юля. — Мы всего два месяца с тобой знакомы, но это самые счастливые месяцы из всей моей жизни. Меня до этого никто никогда не любил.

— А я вообще никогда никому не был нужен сам по себе, кроме тебя, — сказал Роман. — Все только ждали чего-то от меня, но никто никогда не ждал меня самого. Вот как ты ждешь, когда я еще только подхожу к двери твоей палаты: я открываю дверь — а ты уже сияешь мне навстречу!

— Так я же издали слышу и узнаю твои шаги ромашка! — тихонько засмеялась Юля. — Ты всегда так крепко топаешь, даже когда ты в тапочках…

Позже Роман очень жалел, что не было тогда у них книг, которые могли бы помочь Юле да и ему самому. Он тогда и не знал, что есть на свете книги, а среди них одна самая главная, которые нужны человеку, стоящему у таинственной двери, ведущей в неизвестное посмертное будущее. Или в никуда, в ничто, в черную яму, как думали многие тяжело больные, парализованные лютым страхом смерти. Но ни Роман, ни Юля в это самое пустое и черное «никуда» все-таки не верили, как не верили и в вечную разлуку — ее просто не могло быть, так они чувствовали.

— Я буду там ждать тебя, — говорила Юля. — Но ты не торопись за мной, ты все-таки постарайся выздороветь и пожить подольше, ладно? Ты станешь великим музыкантом, будешь ездить по всему миру, люди будут слушать тебя…

— Нет, Юлечка, великим музыкантом я уже не стану…

Из-за рук? Как я хочу, чтобы ты выздоровел, Ромашка! Чтобы ты снова играл и был счастлив…

— Юля!

— Нет, Ромашка! Ты обещай мне, что и без меня постараешься быть счастливым, ладно? Ты просто помни обо мне, помолись иногда обо мне, а больше мне ничего не надо. Ты обязательно женись, и пусть у тебя будет много детей.

— Не надо так говорить, Юля… Я все-таки надеюсь, что мы оба поправимся, станем взрослыми и поженимся. Вот тогда и подумаем о детях.

Юля грустно улыбалась, слушая его.

Пришла бандероль из Ленинграда на имя профессора Привалова, с натуланом. Роман принял это известие равнодушно, но позвонил Михаилу и поблагодарил. Юле он и вовсе ничего не сказал.

Иногда Юля просила его выйти в сад, а потом рассказать ей, что там нового. С таких одиноких и грустных прогулок (он каждый раз забирался в их тихий уголок, садился на их скамью и там плакал потихоньку от всех и от Юли) Роман обязательно приносил тайком какой-нибудь цветок или веточку. Лето вступило в полную силу, и цветов в больничном саду было теперь великое множество. Особенно много было роз разных сортов, мелких и крупных. Юля смотрела на цветы и тихо радовалась. Вот только запахов она уже не чувствовала…
Умерла Юлия Качуркина утром 29 июля, Роман держал ее за руку до самого конца и тихонько пел:

Мы плывем на льдине,

Как на бригантине,

По седым суровым морям…

Юля слушала и дышала ровно, только все реже, реже… И вот затихла совсем. Потом пришли санитары и увезли Юлю на каталке.

В этот день к Роману пришла Катя и, увидев, что он лежит у себя в палате одетый и смотрит в потолок, спросила шепотом:

— Отмучилась Юленька?

— Она не мучилась! — ответил он резко.

— Ну и слава Богу, — сказала Катя и перекрестилась. — А ведь в самый День ангела померла твоя девонька! Это верный знак, что пошла она в Царствие Небесное. Ну да отсюда все туда идут, страдальцы бедные.

Роман как-то пропустил Катины слова мимо ушей, а вспомнил о них много позже, когда научился по-настоящему молиться. Сейчас же он пребывал в шоке, не мог даже плакать: просто лежал и ни о чем не думал, и вокруг него была ледяная пустота.

Но долго лежать ему не дали: пришла сестра и сообщила, что профессор ждет его в своем кабинете.

— Прими мои соболезнования, Роман, — сказал Дмитрий Алексеевич. — И мою благодарность.

— За что? Лекарство ведь так и не пригодилось…

— Благодарность за то, что девочка умерла спокойной и счастливой. Это не всякому обреченному больному выпадает.

— Наверное, так оно и есть, — сказал Роман.

— И, кстати, о лекарстве. Ты прости меня, что я сразу хочу с тобой говорить о деле. Понимаешь, натулан достать у нас очень трудно, почти невозможно, поэтому многие люди готовы заплатить за него любые деньги. Я могу поговорить с родителями тех детей, которым натулан может помочь, чтобы они заплатили тебе. Ты мне это разрешаешь?

— Дмитрий Алексеевич, а Юле-маленькой, которая лежала в одной палате с моей Юлей, натулан может помочь?

— Да, этой Юле он может помочь. Но навряд ли у ее матери найдутся такие деньги: она простая работница с обувной фабрики.

— Это неважно, мне деньги не нужны.

Давайте подарим лекарство Юле-маленькой. Тем более что у нее сегодня День ангела.

— В самом деле? Ну что ж, это будет замечательный подарок.

— И скажите ей, что это подарок от Юли-большой.

Скажу, Роман, обязательно скажу. Спасибо тебе.

* * *

Лето вдруг испортилось, начались дожди. Роман несколько дней сторожил у морга, ждал, когда мать приедет за Юлей, хотел поехать на похороны, но так и не дождался. Зато промок, простыл и слег с температурой и кашлем. Опять он давился кровавой, почти черной мокротой. «Кажется, Юля, я тебя догоняю!» — думал он. Потом кашель стал утихать, а через неделю ему стало легче, но лечащий врач послала его на рентген, на всякий случай. Сделали рентген — и не обнаружили метастазов в легких. Решили, что произошла какая-то ошибка, перепутали снимки, и сделали еще один снимок — метастазов нет. Провели полное обследование — ни опухоли, ни метастазов.

— Поздравляю, Роман! — сказал очень довольный Дмитрий Алексеевич. — Конечно, мы будем держать тебя под контролем, но можешь поверить моему опыту — ты победил болезнь.

«Любовь наша ее победила…» — подумал Роман, но вслух сказать такое постеснялся.

— Итак, ты на днях покинешь институт и вернешься к музыке, — сказал профессор. — Желаю тебе больших успехов в будущем!

— Дмитрий Алексеевич, а я уже давно передумал: я не хочу становиться музыкантом.

— Кем же ты хочешь стать?

— Я стану врачом-онкологом. Буду лечить детей.

— Ну что ж, учись и становись. А когда закончишь медицинский институт, приходи ко мне — я с радостью возьму тебя в ученики.

Прошли годы. Роман Семенович Осин теперь известный хирург-онколог и работает в клинике профессора Привалова. Он женат, у него четверо детей, старшую дочь зовут Юлей. Профессора Осина по утрам можно видеть в часовне святого целителя Пантелеймона, недавно построенной в больничном саду: он всегда молится перед тем, как идти в операционную. Больные дети его обожают.