А ещё вот какой был случай. У нас на той стороне деревни место было. Не крутое, не пологое, а так, наклонясь с горы. Так и называли — Сгорок. Там ребятёшки всё на лыжах раньше катались. Теперь-то уж не покаташься — понастроили домов-то, да огородами запахали. А в те-то годы там только одна избёнка и стояла. И жили в ей старик со старухой, Митрич, стало быть, ну и жена его, баба Дуся. Старые уж, лет под восемьдесят, а то и все девяносто. Тогда же дни рожденья не справляли, это уж помрёт кто, то по метрикам и узнавали, какого году человек.
Вот. Ну чё, жили, печку топили. Дровами, ага. А тогда как было? Набирают в колхозе бригаду, ну кто помоложе и покрепше, и в лес, на делянку. Зимой, конешно, летом-то некогда. И пилят, стало быть, кубатуру заготавливают. А потом уж на тракторе и развозят, кому сколько положено. Ну и Митричу с Дусей, колхозники ж тоже. А зимой-то, по морозцу, дрова легко колются, со звоном, одно удовольствие, хоть комель, хоть вершинка. Дед, значится, колет, а бабка в дровник укладыват, старается. А полагалось на избу десять кубов да на баню, у кого есть, пять. Ну и от колхоза куб — шишнадцать кубов, значит. Дык Митрич с Дусей за два-три дня успевали. не смотри, что старые, а крепость в их ещё была. Молодым не всем угнаться. Да и чего молодым-то? То в клуб на танцы, то с гармошкой по деревне, вроде бы и не до работы.
Ну вот. Сырыми же никто не топит, дровами-то. Уж так заведено — первую зиму готовишь, вторую топишь. Прошлый-то год Митрич с бабкой под завязку дровник набил — кубы были полновесные, с довеском, год полешки берёзовые сохли. А со второго дровника топили. Ну как и все в деревне. А тут к ним Витька Шмакин повадился. Дескать, помочь чего. Ну, помочь — не поможет, только наобещат, а рупь, а то и трёху отдай. Потом уж и вовсе обнаглел, стал требовать, мол, отдавай за работу трояк и всё тут! Да ещё грозится, дескать, накажу бессовестных! Дед терпел, терпел, да в другой раз и огрел Витюху поленом. Прямо в лоб. Тот сперва на корячки пал, шары выпучил, потом ползком, ползком и дёру от Митрича. Больше не приходил. А по деревне слух пошёл, что посулился Витёк отомстить старикам.
А тут уже и Филиппов пост на носу. Забуранила погодка, заметелила. Небес не видно, так снег валил. В полночь старикам в окно постучали, да так, что оба соскочили, как ошпаренные. «Горите! Пожар!!! Митрич!!! Баба Дуся…» Дед с бабкой выскочили в одном белье на мороз. Оказалось, что дровник горит. Который сполна. И народ уж подбежал, суетится, тушит. А чего там тушить, если сарай со всех четырёх сторон горит, а дрова в нём как порох сухие. Хорошо ещё, что стоял он отдельно, на заднем дворе, а то бы и дом сгорел, да и баньку бы не спасти было. В общем, сгорел дровник. А в нём и все дрова, наготовленные на год. Народ уж расходиться стал. Кто ворчал, кто просто матерился, только все в одном сошлись — Витькиных рук дело, не иначе. Митрич сидел на каком-то пеньке и приговаривал: «Сухоньки, ровненьки… полешко к полешку…» Баба Дуся смотрела на угольки и молча плакала. Дров на зиму больше не было. Можно было бы у соседей попросить, да кто по зиме дров-то даст, зимы у нас долгие и холодные, не юга, чай. И за свежими колхоз поедет только через два месяца, самое раннее. Как жить, что делать? Баба Дуся вдруг вздрогнула, встрепенулась, оглянулась… «Пойдём, деда, ить голые щитай што, помёрзнем! Пойдём в избу, пойдём, мой хороший!» Митрич покорно встал и поплёлся в дом. В сенях ещё дрова были — запас на пару дней, ежели мороз сильный. Баба Дуся растопила печь, согрела картошку в чугунке, позвала деда. До утра надо было что-то решать. Да шибко-то и мозговать не приходится. Раз взять не у кого, остаётся одно — в лес, за сухостоем. «Поди-ко тяжко по сугробам-то…» — подумала вслух баба Дуся. «Дык чо, нешто на ероплане полететь?» — мрачно отшутился дед. «Санки, есть, топорик в сенях, чай не впервой, по дрова-то!»
Утром Семёниха забежала, «узнать чё и как» да последни сплетни рассказать. А главная-то новость вон какая — Витька Шмакин пропал. Как ушёл с вечера куда-то, так и не ночевал дома. И соседи говорят, что тверёзый был. Вот те и на! Ну, подивились, посудачили, да ведь дело делать пора. Оделся Митрич, обулся, подпоясался верёвкой, шубенки на руки и айда с санками через огород. Непогодь стихла, спокойно стало, только пасмурно. Проходит дед мимо пожарища — что такое — из сугроба пим торчит, валенок то есть. Да и пим-то знакомый, Витьки Шмакина пим. Они у него особые были — со стрелками кожаными по срезу, для форсу, значит. «Вот те раз, — прошептал дед, — дык это што такое, дык это и правда Витька натворил?! Штоли он поджог?!» Митрич обошёл вокруг всего горелого места, надеясь ещё чего отыскать. Но, кроме углей, ничего больше не было. Пим дед занёс в дом, а сам опять направился в лес.
Лес-то рядом, прямо за огородом был, только за сухостоем надо в самую глубь идти, да ещё чуть не по пояс в снегу. Шёл, шёл дед, вдруг глядь, а под берёзой, в одном сарафане и платочке девка стоит. Ну-к, девка — не девка, подросток.
— Это ты чего тута, девонька? — Митрич аж опешил, — холодно же, а ты — вона, по-летнему!
— А мне, дедушка, греться не надо, мне и так тепло.
— Во, диво какое! А на-ко тебе хлебушка. Поди исть хочешь?
— Благодарствуй, дедушка Митрич. А это вот тебе, — девочка подала туесок деду, в старину с такими по ягоды ходили, а в нём до самых краёв спелая земляника.
— А ты откудова знашь-то как меня звать? А сама чья будешь? Пошто я тебя не видал раньше? А ягодки откудова?
— Я, дедушка, много чего знаю. Знаю вот, что дровник ваш погорел. Знаю, что это Витька сотворил. Только искать его не надо. Не найти его до весны. А сама я местная. Тута, в лесу живу. Летницей меня кличут. Летом людям добрым помогаю, кому ягод даю, кому грибов, если в лесу не хулиганят. А ягодки в гостинец возьми, бабушке Дусе своей, пусть порадуется. Травница она у тебя знатная и добрая, попусту ни одну травинку не обидит.
— Да гостинец — оно конешно, благодарствуем, только куды я его? За пазуху — раздавлю, а так — помёрзнет. Мне же сухостою надо нарубить.
— За это ты, дедушка, не заботься. Вот тебе подарок, возьми-ко. Полешко это тополиное. Налущишь с него лучинок и печь растопишь.
— Нешто одним поленом печи топят?
— Не твоя это печаль, деда. Ступай домой, говорю, полешко не забудь, да ягодки не помни. Да никому про меня не сказывай, только поклон бабушке Дусе передай.
— Всё сполню, девонька, в точности, как велишь! Да и то — как расскажешь, кто поверит?!
— Ну, ступай, деда, поспешай!
Домой Митрич птицей летел. Как только санки с полешком не потерял! А туесок сберёг и Дусе в целости доставил. Только сказать не знает как. Да бабка сама догадалась.
— Ты поди-ко Летницу встретил?
— Дык её, сердешную. Стоит в одном сарафане и не мёрзнет. Прям диво какое!
— Ты вот что, дед. Помалкивай про неё, засмеют. А за ягодки спасибочко тебе.
— Дык она ещё вот што дала, — дед достал полешко, — велела печь с его топить.
— Ну значит затопим.
Дед лучинок нащипал с полена, горкой сложил в печи, запалил, а сверху полешко это тополиное положил. Пламя сразу занялось, затрещало. Да так жарко разгорелось, будто целое беремя дров берёзовых. Старики надивиться не могли на чудо!
А на другое утро глядь — полешко целёхонько в печи лежит, хозяев дожидается! Чудно…
Сколь времени у них это полешко было я не знаю. Может год, а может и все пять, врать не буду. А Витьку Шмакина аккурат весной и нашли. В марте. Снег стал сходить, Витька и появился. На речке, за мостом. Голова в пролубь вмёрзла, топорами лёд вырубали. Рыбы всё лицо выели, так бы и не узнать — кто, только по валенку на левой ноге и узнали. А правый-то Митрич ещё зимой участковому снёс, мол, нашёл в сугробе. А про Летницу и тополиное полешко — ни слова.
Вот такой случай был у нас. Давно уж.