А город то солнечен, то дождлив, как-будто играет осенний блюз. Во мне непогодой его болит твое равнодушное «не люблю». И тысячу сказанных раньше слов собой отменяя и все круша, оно так кинжально в меня вошло, что я не могу его продышать.

Оно во мне плавится и горит. Бессонницей рыщет в глухой ночи. И я покидаю без боя Рим, держа на ладонях его ключи.

Чтоб больше не помнить и не искать, себе повторяя: Остынь! Остынь! Следы, попадая во власть песка, становятся частью его пустынь. Где гулкое эхо забытых царств бесцельно мешает коктейль времен. /Беспамятство — лучшее из лекарств, в котором ни образов, ни имен/.

И ты не услышишь мои шаги, когда за спиною сгорят мосты. Но будешь зачем-то искать в других улыбку, движенья мои, черты… И с кем-то встречая рассвет зари, опять обожжешься: не то! не то! И выпьешь вина, проклиная Рим, и утро с пугающей пустотой.

И снова пытаясь меня забыть, лаская наложницу неспеша, ты вдруг осознаешь, что всех рабынь готов обменять на один мой шаг. Чтоб только со мной, как в былые дни, рассвет золотой по утрам встречать. И ты бы к коленям моим приник, слова расскаяния в них шепча.

Но давит пустынность огромных зал, где нет в зеркалах моего лица… И ты о любви бы сейчас сказал, но время не даст индульгенций, Царь.

Тигрица, с иллюзией мягких лап,
Чье сердце — ни бесам и ни богам,
Она слишком долго во мне жила,
Чтоб снова вернуться к твоим ногам…