… Новый год начинается не сразу после пресловутого перезвона курантов. Первое января это еще не новый год. Первое января — это закладка между старым и новым годами, это указательный палец между страничками книги, это маленькая, но очень многозначительная пауза, это антракт, это короткое время на раздумье, это пересменок, перекур, смена караула…
Я очень люблю первое января. Причем любого года.
Особенно хороша середина дня.
За окном — редкая, непривычная пустота. Ну, разве что прошествует мимо невнятный, с мясом вырванный из какого бы то ни было социально-культурного контекста, а поэтому абсолютно загадочный, прохожий — посланец каких-то параллельных миров.
Но и ближе к вечеру — совсем неплохо.
Люди медленно и осторожно, опасливо озираясь по сторонам, начинают выходить из домов. Они робко сбиваются в небольшие стайки, они говорят еле слышно, как это бывает, когда в соседней комнате только что заснул наконец неугомонный младенец.
Разговаривают они с плавными, отчасти даже нежными интонациями, избегая восклицательных знаков.
Говорят тихо, почти шепотом, стараясь не разбудить ненароком чутко дремлющую мигрень.
Пластика их тоже плавна и даже как бы несколько вкрадчива, без резких движений, улыбки их бледны и не уверенны в себе, смех слегка стыдлив и едва слышен. Все — между строк, все — в подтексте.
Все накопленные за жизнь бесконечные первые дни бесконечных январей поразительно похожи друг на друга. Приблизительно так же, как счастливые семьи. За исключением, конечно, тех случаев, когда вы, например, являетесь врачом больницы на суточном дежурстве, или дворником, или в вашем доме ранним утром этого дня прорвало канализацию, и вы безуспешно дозваниваетесь до диспетчерской, или вы и есть тот самый диспетчер, до которого пытается дозвониться жертва неукротимой канализационной стихии, или вы тот слесарь, которому не дали опохмелиться, а с утра — на дежурство, или вы артист, невольник чести, обязанный в любой момент, как только призовет вас к священной жертве безжалостный подлец-Аполлон, изобразить Деда ли Мороза, Снегурочку ли с опавшим от беспрерывной вахты хриплым голосом, зайчика ли, за которым с высунутым языком и без особого успеха гонится ненасытный, но незадачливый волк, запыхавшегося ли волка, гоняющегося за увертливым зайкой.
Кстати, о зайчиках, волках и юных зрителях.
Эти самые юные зрители, вообще-то говоря, люди в массе своей довольно добродетельные и эмпатичные.
Но не все, не все.

Мой приятель рассказывал мне, как однажды, в один из самых первых дней января он пошел со своим маленьким сыном на одну из таких типовых, как хрущевские пятиэтажки, «Елок». И там тоже было, разумеется, представление. И там тоже светлые силы сражались с темными и в финале их как нечего делать побеждали. И там тоже был сюжет про зайчика и волка.
Зайчик, стало быть, убегает, волк, стало быть, его преследует. В целях вовлечения публики в процесс высокого театрального искусства незадачливый и постоянно одурачиваемый хищник в какой-то момент обратился к зрительному залу.
«Ребята! — надрывно заорал волк, тщательно и раздельно, как принято разговаривать с глухими или с иностранцами произнося слова, — Вы! Не видели? Тут! Зайка! Не пробегал?»
«Нет! Не видели!» — оглушительно и вразнобой заревел хор сочувствующих зайчику детей.
И лишь один из них, миловидный и ухоженный, хорошо подстриженный и аккуратно причесанный мальчик в выглаженной рубашечке и галстуке, привстал со своего кресла, протянул руку с выдвинутым вперед указательным пальцем в сторону той кулисы, куда устремился преследуемый и громко, отчетливо с интонациями неисправимого отличника произнес: «Я видел! Он туда побежал!»
Волк однако не внял информации, полученной от юного героя, реинкарнации незабвенного Павлика Морозова. Он все равно устремился к противоположной кулисе, к той, которая была указана в сценарии.

После елки отец и сын ехали в полупустом вагоне метро. Сынок переживал увиденное и предвкушал поедание своего подарка. Отец дремал, и его дрему слегка нарушали звонкие мечты о бутылке холодного пива.
Оба молчали. Но мальчик через какое-то время все же сказал: «Я бы ему рожу расквасил».
Хотя фраза эта была произнесена вне какого бы то ни было явного контекста, отец сразу понял, о чем и о ком, это было сказано.
«Драться нехорошо», — со всей доступной на тот момент назидательностью произнес папаша. Хотя, насколько я могу предположить, не вполне уверенно.

___________________________________

«С годами Новый год люблю все меньше и меньше, накапливается какая-то усталость. Хотя я часто в разных изданиях пишу новогодние тексты. Знаете анекдот про новых русских? Один другому говорит: купил в дорогом магазине к новому году заграничные елочные игрушки и чувствую, что они фальшивые, ненастоящие. „Почему?“ „Не радуют“. Памятным стал Новый год, когда мне было лет 89, и мне впервые разрешили отметить его вместе со взрослыми. К нам приехали родственники из разных городов, и мне все равно негде было спать. Дядя и тетя привели с собой какую-то женщину, с рыжими волосами. Ее звали Клара, и она была с аккордеоном. Немецкий трофейный, с перламутровыми клавишами. И она играла на нем, и пела слабым дребезжащим голоском. Но на меня, ребенка, это произвело сильнейшее впечатление. А когда мне было уже 16, я почему-то не пошел ни в какую компанию, и остался дома с родителями. Сначала поджал губы, скука же, но потом мы развеселились, в какой-то момент они стали танцевать, и я вдруг впервые увидел, как это родители здорово танцуют. Потом мама рассказала, что она в папу влюбилась, потому что он был классный танцор. Они так увлеклись танцем, что опрокинули елку, и это мне запомнилось, потому что остаток ночи, мы, жутко хохоча, ее поднимали и подметали осколки».