я не писал три месяца — и вот:
январь,
подъезд,
сырая сигарета.
и по дороге, на которой лёд
блестит под золотой иглой рассвета,
шагает страшный год — так караван
слонов ломает черепахе панцирь.
три месяца я прятался в диван,
пытаясь во всем этом разобраться.
сомнения, волнение, метель
засасывает город, как воронка.
я точно понял: зрелость — это дверь,
закрывшаяся в комнату ребенка.
я понял, что все пишут об одном —
одни ответы, разные вопросы.
я понял то, что знал уже давно:
зима — это хроническая осень.
вся жизнь есть воспитание души,
а старость — только черновик для смерти.
так в лабиринтах облачных вершин
над городом гудит холодный ветер —
как вопль одинокого кита,
ради свободы бросившего стаю.
я много чувствовал
и мало понимал,
а в это время люди просыпались.
застыли в окнах тени мокрых снов,
и дым плывет, как пьяная невеста.
букеты электрических цветов
вдруг вспыхнули
на утренних подъездах.
весь город за ночь будто похудел.
луч солнца обнажил скелет котельной.
на пыль ушедших дней,
на соль,
на мел
шагнули тени тёплых привидений.
забыв о том, как были всех сильней —
людей,
атлантов,
северного ветра,
богов, супергероев, дикарей —
они идут по лезвию рассвета.
я выкурил три пачки, и теперь
слова, как дым из легких, прут наружу.
внизу в подъезде прогремела дверь:
поскальзываясь на блестящих лужах,
бежит ребенок — бледный и седой —
сливаясь с остывающей толпой.