Когда, свои снега в гулянье прокутив,
январь обронит дождь, как сущую безделицу,
мне харьковская ночь насвищет тот мотив,
что душу бередит и надвое не делится.
На вымокшей Сумской, не ведая родства,
вне суетной молвы, вне пошлого и ложного
два ангела земных, два зимних божества
сольются впереди в единство невозможное.
Наутро я в себе замечу их следы,
ступлю на них — и вот, казня меня и милуя,
две радости мои и две мои беды
сплетутся за спиной в единство шестикрылое.
И вертикальный вихрь шуршащих этих крыл
со мною взмоет ввысь упруго и напористо
над россыпями лиц, которые открыл,
над ледяным дождем, который ночью лил,
и бросит на вокзал перед отходом поезда.
Вокзальные часы ударят десять раз,
ударят, как звонарь на колокольной звоннице,
и увлажнит глаза прощальный шелест фраз,
и лязгнут буфера, и поезд с места тронется.
Все канет в темноту — и ты, и он, и вы,
и тающий перрон, и с ним такая жаркая,
клокочущая (ах!), недолгая (увы!),
хмельная благодать полуночного Харькова.