Двадцатый год. Жаркий летний вечер. Мы сидим рядом на оттоманке у меня в Хлебном.
— Случалось вам прямо глядеть в глаза смерти? — спросил Есенин.
— Ещё как! Не раз и не два.
И я рассказываю, как меня родной брат, играя в войну, объявил японским шпионом, «поймал» и… повесил! А что ещё прикажете делать со шпионом? Из петли меня вынули далеко не сразу, едва живую. Мне шёл тогда пятый год, брату восьмой. Позже на девятом году меня за размытые косы вытащили тонущую из воды (сестра углядела издалека «вон чьи-то волосы плавают!) А потом, тоже при купании, меня сдуру едва не утопила толстая и очень трусливая девчонка.
— В Чёрном море. Под Феодосией. А вы? Если не считать войны?
Сергей кивнул утвердительно. И рассказал, как юношей лежал он в тифу, бредил в жару. А мать открыла сундук, достала толстенный кусок холста, скроила. пристроилась к окну.
— Сидит слёзы ручьём… А сама живенько так пальцами снуёт! Шьёт мне саван!
Помолчав, добавил:
— Смерти моей ждала! Десять лет прошло, а у меня и сейчас, как вспомню, сердце зайдётся обидой, кажется, ввек ей этого не забуду! До конца не прощу.
Почему он сказал «ждала»? Мать ведь не ждала смерти сына, а… готовилась к ней. «Слёзы ручьём!»…
К тому дню он ещё мало что рассказывал мне о детстве своём, о неладах в семье. Всё же я поняла: саван саваном, но есть что-то поважнее, чего он «ввек не забудет» матери. Стараюсь одолеть в нём это «непрощение»: от него, думаю, больно ему самому. Да и «до конца не прощенную» мать мне вчуже стало жалко. Наша-то семья была на редкость дружная. Убеждённо, точно из жизненного опыта усвоила — личного опыта, — я уверяю Сергея:
— Но это ведь так понятно! Чисто крестьянская психология: горе горем, а дело надо делать вовремя: помрёт сын, не до шитья будет, саван должен лежать наготове. Она крестьянка, а не кисейная барышня, не дамочка — ах да ох! Вот и шьёт, а слёзы ручьём.
Есенин смотрит на меня с изумлением и словно бы изучая. Девица насквозь городская, а туда же, толкует ему про крестьянскую психологию.