Ах, Дора-Дора…Бабка приходила
К тебе стирать и вычистить ножи,
Что за кривая, дьявольская сила
Меня за ней тащила, подскажи?
Ах, Дора-Дора…Зяма Моисеич…
Три шкафа книг, корица в порошке.
Я скоро научилась: «Шпрехен дейич» —
И Зяма гладил по льняной башке.
Ах, Зяма-Замя… «Детка, алеф, гимель,
Вот это-бейз…ну, хватит, не сейчас…,
Я там тебе на кухне грушу вымыл,
Ты с семечкой не ешь, как в прошлый раз .»
Стекло чекушки пело на иврите,
На идише шуршал в углу мизгирь
«Вы, Дора Афанасьевна, скажите,
Чтоб муж-то Верке не дурил мозги:
Вам яблоки, а нам-то хватит брюквы…
Халат стирать? Запачкалась тесьма…»
Но как похоже вспыхивали буквы
Еврейского и русского письма,
Когда сливались в строки и абзацы
О бухенвальдском пепле и золе,
И о пожарах, что ночами снятся,
Бревенчатой, берёзовой земле.
Ах, Дора-Дора, что ты в книге пишешь?
Ах, Зяма-Зяма, в чём ты видишь свет?
…А Васька-вор орал почти на идиш
Про хипес и вонючий марафет.
Такие на Калухе были воры,
Что не приснятся в самом страшном сне…
Ах, Зяма-Зяма схоронил ты Дору:
В Россию закопали по весне.
Мне было восемнадцать. Нынче сорок.
Нерусской не бывала я ни дня,
Но помню: алеф, гимель-будто морось
И буквам догорать-внутри меня.
Я помню всё: умерших и убитых,
Мозоли на руках и снег виска,
И всё глядит из крашеных калиток
Глазастая еврейская тоска…