В то лето красное влюбился я в дочку Болотника Пестрявку-веретеницу. Жара стояла невыносимая, трава пожухла, вода в колодцах высохла и ягода-земляника осыпалась в Полянском лесу за Кипреевым холмом. Пошёл, значит до полудня к речке освежиться, глядь, а тут она сидит у Шамовского моста, раскрасавица, да на гладь речную смотрит. Стройная, черноволосая, глаза мутно-зелёные, а пахнет от неё кувшинками да жёлтыми водными кубышками, как в такую не влюбиться? Нашенские то, поселковые, к мосту побаивались ходить, слухи ходили разные недобрые про это место, будто бы вилы да навки в ночь тут бродят, а коли увидят человека проходящего, так и не сыщешь его потом, никаких следов не найдёшь, а дело то днём было да и негоже живому Потусторонних бояться.
Голосок её хрустальный, так и переливается, как плотва на солнышке.
«Люба я тебе?" — спрашивает.
«Как — отвечаю — не люба, коли кровь у меня огнём полыхает, лишь увидел такое создание, зовут то тебя как, девица?»
«Батюшка Болотник Пестрявкой кличет, а ещё веретеницей, за то что юркая и могу в ящерку и змею обращаться» — промолвила девица и улыбнулась.
Тут словно чёрт меня в бок толкнул: «А покажи!» — говорю.
«Запросто» — отвечает.
И вмиг в веретеницу обернулась, да такую большую, сажени в две, да ещё аршин с вершком.
«ЗдОрово!" — говорю, а у самого от страха зуб на зуб не попадает.
Пестрявка заново в девицу обернулась да вопрошает: «Возьмёшь меня такую?»
«Отчего не взять, коли люба» — отвечаю.
Так и зажили мы с ней гражданским браком, что щука с раком. Не жизнь пошла — малина. Краше моей Пестрявки не то что в посёлке, в самом райцентре не было. На танцах все парни на неё засматривались, а местные царевны только губки надували от злости. Бывало, сядем мы с ней на закате за стол, а на столе чего только нет: настоечка из аира (тестя Болотника подарочек), да грибочки заветные, что сознание расширяют, рыбка жареная, картошечка, вареники и блинцы. Лепота, братцы. А уж про ночи с ней и не говорю — такое вытворяли, дай бог каждому.
Всё рядком шло, но пришла мне повесточка на службу армейскую. Горько плакала моя Пестрявочка, да что поделать — два года не срок. По первяни слала письма длинные, тиной да мятой пахнущие, где писала, что все глаза выплакала в печалюшке да исхудала шибко, но через год и письма прекратились. Времечко пробежало, час возвращаться до дому подошёл.
Прибыл я в избёнку нашу трёхэтажную, ан Пестрявки и духу нет. И не токмо Пестрявки, а и болота её рядом с местом, где мы впервые встретились. Люди знающие подсказали, что осушили его приезжие городские мелиораторы, а как осушили, так и Пестрявка пропала. Люто я занедужил, погостная Тоска в гости повадилась, жбан самогона на стол поставит и молчит. Пей, мол, что уж там. Три месяца бедовал: заросший, нечёсаный, небритый. Глаза закрою — Пестрявка мерещится, открою — тоже она. Так бы и забрали меня тёмной ночью за Шамовский мост навки окаянные, да старуха Устиновна помогла.
«Иди — говорит, соколик, в Зыбкую падь, там твоя веретеница, не может она без воды жить, только назад тебе дороги не будет, сам станешь оборотнем».
Делать нечего, любовь сильнее смерти. Пошёл я да там и встретил её заново, голубу свою. Целовались-миловались, глаз не могли отвести. Да вот только с тех пор, как туман покажется, я в Лешака обращаюсь, да про то уже другой сказ.