Больше даже не скалится мой спящий равнодушный зверь.
чувства верно отжили своё и запомнились прахом.
я тайком оставляю себе ключ и делаю вид, что закрываю дверь,
но океаны и моря по прежнему стоят на слезах, а не на двух черепахах.
я своими руками беру щепотку и сыплю на рану соль,
убеждая себя и хранителя, что это сахар и он не разъест,
но, кажется, от меня остаётся аккуратно написанный ноль,
мой образ, приходящий кому-то во снах и с заботой сколоченный крест.
пусть норовит глаза выколоть падаль, благое гнильё,
я не верю, что людям закрыты сердца. скорее, человек для сердца закрыт.
но обязательно встретится тот, кто скажет: «моё плечо отныне твоё.
ты можешь смело опереться, а можешь плакать навзрыд'".
но рассекают рубашки с помятыми воротниками и красной чужой помадой,
врач-виски рвётся обратно, в меня больше не верит, не лечит.
у слов, произнесённых ночами в постели нет ничего общего с правдой,
а утреннее молчание в глаза души латает всё крепче.
не могут быть святы те, кто ведёт роковые бои.
нельзя знать наверняка оружие, которым однажды погубишь.
и всё-таки самый странный до боли, до крика сорт любви —
из последних сил делать вид, что не любишь.