— Жорка, иди сюда, простокваши налью, небось, не завтракал еще! Или тебе рассолу лучше, поправиться надо? У тети Пани зачерпни, они только бочку новую открыли, рассол как вино!
Жорка Фидлер привычно слонялся по воскресному малаховскому рынку. Не столько по делу и даже не столько с похмелья, сколько просто так: людей посмотреть-послушать и себя показать. Этот рынок для него, считай, вторым домом был. Вернее, третьим. Первый, родительский, в войну еще сгорел, когда Жорка в Алма-Ате в госпитале валялся. Вторым стало малаховское еврейское кладбище, где рядком легли отец с матерью и главный учитель его по скрипке, Семен Наумыч Зусман. Как чувствовал, что Жорка вернется с пустым рукавом и скрипку все равно держать нечем будет. А у Зусмана на Жорку как раз все надежды были: последний ученик, самый талантливый и самый любимый, зря что ли фамилия даже Фидлер, т. е. скрипач на идише. Ну, а третий Жоркин дом, таким образом — это как раз малаховский рынок получается. Жили, считай, в двух шагах, поэтому, как научился дошколенком калитку открывать, так и убегал туда и шмонался по нему с утра до закрытия. Торговки все, как сына полка, встречали, всегда сыт был да обласкан, так что, чем не дом?!
Не думал Жорка, конечно, а тем более, папа его, известный местный хирург, что вместо концертной сцены Жоркина жизнь сосредоточится на рынке, но так уж вышло. Может, оперировал бы папа родной не в Красковской больнице, а в госпитале, где руку оттяпал коновал какой-то, и уцелело бы Жоркино орудие труда, и наверстал бы он все, что за войну подрастерял, и вышел бы он через несколько лет снова на публику в пошитом Зямой-портным фраке со своей вишневой скрипочкой, а мама сидела бы, как любила, в третьем ряду в платье сиреневом с брошкой и гордилась сыном. Но, видно, не договорились все они ни между собой, ни с Богом, поэтому, сколько папа ни писал прошений отправить его в прифронтовое учреждение, оставили его без ответа, словно знали, что жить ему осталось всего ничего и рак его за два месяца сожрет. И мама не дождалась, решила, что отцу нужнее. Ну, а Зусман уже перед войной старик был, в чем душа держится, и до победы не дотянул. Так и лежит в том же ряду, где Жоркины родители, навещать удобно.
Жорка же, по своей всегдашней манере, уклонился от общего вектора в сторону кладбища, вернулся на пепелище живой, пусть и без руки, разжился на рынке списанной бытовкой, приволок ее на место родительского дома и зажил там. Точнее сказать, приходил туда ночевать, а с утра до вечера, как в довоенном детстве опять толокся на рынке, даже местом собственным там обзавелся рядом с каптеркой, где весы выдавали. Отдыхал там в старом, продавленном, кем-то выброшенном кресле, когда совсем ноги не держали. И дул в трофейную губную гармошку. Она у него вместо скрипки стала. До войны его звали Жорка-скрипач, а теперь Жорка-скрипун. У него ведь не только руки не было, у него и легкое было задето, и гортань. Так что дыхалки не хватало по-настоящему играть и на гармошке. Он и говорил-то с трудом, хрипел, скрипел да каркал. Но все равно это была музыка!
Представить себе тот малаховский рынок без Жорки и его музыки просто невозможно. Его длинную, изогнутую басовым ключом фигуру было видно отовсюду. С утра он снимал пробы. И не было торговки, которая бы ему отказала. Поэтому каждая бывалая покупательница перед покупками для начала тормозила Жорку и советовалась.
— Жоринька, кэцелэ, ты не знаешь, ув Веры не кислый творог сегодня? Ув прошлый раз таки был дрэковский!
— Тетя Циля, лучше возьмите сегодня у Лариски. И творог и сметану. У Верки корова болеет, лекарство жрет и сено, а не траву свежую. Вот и невкусное все.
— Эй, скрипун, у кого огурцы соленые на закусь брать? Чтоб хрустели, и без уксуса?
— Браток, у выхода к станции, на уголке вон видишь, женщина в платочке таком, голубоватом, Нина… У нее самое то!
— Георгий, Вы не подскажете, тут куру домашнюю можно взять без обману, у нас Роза Яковлевна свалилась с температурой?
— Израиль Борисыч, организуем сейчас: слева от мясного прилавка парень стоит в сапогах, с сидором, скажете — от меня, такую курочку Вам выдаст — Роза Яковлевна враз поправится, сама золотые яйца нести начнет!
И ведь что удивительно: никто ни разу на Жорку не обозлился, что не их товар он расхваливает! Все знали, что он сроду не соврет. Поэтому, чего на него-то пенять, если не получилось в этот раз в первачи выйти?! Надо будет в другой раз постараться получше! И тот, кого Жорка пять минут назад забраковал, и тот, кого расхваливал, наперегонки щедро отсыпали ему своего товару и угощали лучшим куском. Жорка для всех в одном лице был и народный контроль, и рекламный агент, и третейский судья, и, вдобавок, духовой оркестр. Ну и до кучи — главная достопримечательность малаховского рынка!
Казалось бы, что еще инвалиду можно хотеть?! Свободен как птица, сыт, пьян да нос в табаке, в центре внимания и новостей и все тебе рады да улыбаются. Только все равно нередко разворачивал Жорка кресло свое спиной к почтенной публике, залезал в образовавшуюся клеть и повисала в высоких сводах рынка такая скрипучая выстраданная печаль, такая вечная безысходность, словно сквозь гребенку губной гармошки сыпался весь каракумский песок и не было ему конца. После этого концерта напивался скрипун до беспамятства и тогда рыночный рубщик, огромный мрачный дядька, легко брал его на плечо и относил домой.
Любому было ясно — тосковал Жорка. Вроде все время на людях и один. А он ведь молодой был совсем, считай, с третьего курса училища музыкального его призвали, значит, вернулся — тридцати не было, а уже полчеловека. Так и не решился семью завести, не на рынок же их волочь. Хотя невест в Малаховке было полно и Жоркой бы не побрезговали. Но не сложилось.
Однако в последнее время те, кто Жорку-скрипуна знали особенно давно и близко, увидели — что-то в его жизни происходит. Вроде, как обычно, он на рынке торчит, но и одет почище, даже рубаху менять стал, а не занашивать, пока на нем не истлеет, бриться начал каждый день, даже в местной парикмахерской отметился, кудри седые обкорнал — совсем другое дело! Прямо красавец, хоть и без руки. Вскоре обнаружилась и причина перемен. Летом вместо толстой Лариски с молочным товаром стала ее дочка приезжать, мечтательная голубоглазая русая девушка, почти девочка. Лет семнадцати-восемнадцати. Товар у Лариски был отменный, дочка расторопная и торговля заканчивалась быстро. Так пока за юной барышней папаша не приезжал пустые тазы да бидоны забрать, она все либо Жоркин музыкальный скрип слушала, либо болтала с ним. Только сейчас люди услышали, как он смеется — точно ворона каркает, то ли кашель — то ли смех. Но ничего, девушку это не пугало и не отталкивало, она сама хохотала громче Жоркиного карканья. И рынок замер в ожидании.
Лето пролетело быстро, по осени на рынок вернулась Лариска. Жорка затосковал еще больше, гармошка скрипела и скрипела, а он напивался все страшнее и чаще. Но в тот день как раз трезвый был. И выбритый, и в свежей рубахе. Словно знал.
Понедельник был. В понедельник творогом не торгуют, вообще рынок полупустой. А тут вдруг уж в четвертом часу муж Ларискин появился. И не один, с двумя какими-то мужиками. Коротко спросили, где Жорку найти, ну им показали сразу, он с Нюрой-зеленщицей болтал. Отозвали в сторону его, люди только и услышали, как заревел Ларискин муж:"Уууу, жидва, паскуда, не прощуууу!" - тоненько заверещала Нюра, юзом просвистела по мраморному полу губная гармошка и Жорка сполз вдоль прилавка, растекаясь черно-красной лужей. И всё. То-есть не всё, потом-то известно стало, что девочка та от одноклассника что ли или соседского сопляка залетела, но виноватым выбрали Жорку. Некрасиво, конечно, получилось, не по справедливости, хотя скрипун тоже был неправ — чего смеялся-то все с ней и в гармошку скрипел? Будто не с кем больше было! Вот и допрыгался! Пустой человек, одно слово. Хоть на рынке без него и скучно.
Зато гармошку его пацан один подобрал! И так ловко на ней рулады выводит! Вот где музыка-то, не скрип дурацкий. А Жорками потом в Малаховке долго ворон звали.