Когда опускается ночь, и макушки крон приветствуют ветер, летящий с чужих сторон, когда Чайлд-Гарольд представляется просто — чайлд, она закрывается дома и пьет свой чай. Пытается что-то кому-нибудь объяснять:
— зачем мне грызня, ну скажи, для чего резня. Вон, видишь мужчину? Нахмуренный, средних лет. Торгует стихами. Он был неплохой поэт. Он был трубадур, менестрель, ясноглазый Джа. В начале пыталась немножечко подражать.
Писал про штурвалы, чудовищ. Ловил пассат. Наверное, детство пытался вернуть назад.
Теперь при бабле, да удержит его земля. Мне чудится Призрак пиратского корабля.
Он белый, как будто в каюте гостит зима. Качаются мачты. Скажи — я схожу с ума? Шизоид, реальность разделана под орех?
И снасти скрипят, и горланят: свистать наверх. Прозрачная шхуна, сквозь доски темнеет дно.
И море ложится котом для нее одной.
Когда фонари превращаются в факела, и море уходит, и сердце почти скала,
когда замерзает звезда над пустым двором, она запирается дома и глушит ром. Пытается что-то кому-нибудь доказать: скажи мне по-честному, глядя глаза в глаза. Вон видишь, мужчина стоит, человек-плакат. Знакомы. Хороший был, в сущности, музыкант
Играл на квартирниках, в барах, местами пьян. Собака его — Медиатор, а он — Демьян, хотя по отцу осетин, или нет — менгрел. Наверное, сдался, отчаялся, постарел. Он пел про индейское лето, шоссе, прибой, но сменную обувь он начал таскать с собой и вырос в такого отменного подлеца. Мне чудится Призрак хиппующего певца. Он, кажется, истину знает из первых уст. Цветастые дреды, и сам как горящий куст.
Вокзалы, конечно, берут его на постой.
И голос пирует победу над пустотой.
Когда наступает рассвет, созывая рать лучей, что, смеясь, запрещают ей умирать, когда светофору звенит рождество трамвай, янтарное солнце, невыбранный каравай, и словно весь мир обесцветил гидроперит, она идёт в город, и пишет, и говорит: не надо ни гордых знамён, ни попсовых чувств.
Зачем мне такое, какого я не хочу.
И вторит ей город, мостом выгибая бровь.
Как призрак, как голос, как море и как любовь.