«Употребил японку»

В «ямах» бывали весь свет тогдашней России, и Толстой, и Достоевский, и Куприн. Но откровеннее всех рассказал о своем личном опыте Антон Павлович Чехов.

Поймав писателя за «мальчика», японка засмеялась. Засмеялся и гость. Ему все здесь было удивительно. И необычайная обстановка, и мягкий свет фонариков, и азиатская, невероятно раскрепощенная, красавица.

На секунду писатель вспомнил свое детство, когда друзья-гимназисты на спор притащили его в «яму». Вспомнил, как он плакал, сидя на постели рядом с дебелой Марьей или Евдокией, не в силах поверить, что он утратил свою чистоту.

Но он давно уже был не мальчик. Да и здесь все было другое, и писатель во что бы то ни стало собирался употребить японку.

В документе указывались данные девушки, а также содержалась особая вклейка — смотровая книжка. В смотровой были проставлены врачебные отметки — здорова ли, подходит ли для работы.

Николаевская реформа привела к появлению множества новых публичных домов, которые стали работать вполне открыто. «Учреждения» эти сильно различались по классу и цене. В одних обслуживали исключительно аристократов, другие посещали представители рабочего класса.

Владеть домом с красным фонарем могли только женщины — так называемые «бандерши». Девушки, которым не удавалось получить «желтый билет» или же устроиться в «яму», нелегально промышляли на улицах под присмотров «котов» — так называли мужчин-сутенеров.

На Дальнем Востоке ситуация с проституцией была примерно такая же, как в центральных регионах империи, однако, там основными работницами местных заведений были не русские девушки, а китаянки, кореянки и японки. Несмотря на то, что китаянок и кореянок было во много раз больше, чем японок, европейские клиенты дальневосточных «ям» предпочитали называть всех азиатских «девочек» именно японками или «караюки-сан».

Японские националистические круги, поддерживаемые правительством, всячески поощряли миграцию сельских девушек с севера острова Кюсю на восток Российской империи. Японки должны были составить «армию амазонок» в России и в Манчжурии, чтобы оказывать влияние на местную жизнь, а также собирать разведывательные данные на пространстве от Владивостока до Иркутска.

Большинство девушек, прибывших в Россию с Кюсю, пополнили японские, китайские и корейские дома бордели.

Легализация привела к изменению мужского сознания, о котором во всеуслышание трубили многие писатели и публицисты. Любой гимназист, сэкономив на завтраках или выпросив у маменьки небольшую сумму, мог отправиться в дом красных фонарей. Для взрослых мужчин из самых разных слоев общества посещение «ям» стало почти таким же обыденным делом, как поход в баню.

Сокрушаясь тлетворному влиянию николаевского закона, многие отечественные классики не отказывали себе в праве воспользоваться прелестями продажной любви. В «ямах» бывали и Толстой, и Достоевский, и тот же Куприн. Но откровеннее всех рассказал о своем личном опыте Антон Павлович Чехов.

Летом 1890 года писатель совершил путешествие через всю Россию на каторжный остров Сахалин. В Благовещенске Чехов задержался, активно изучая этот необыкновенный, мультикультурный, эклектичный город.

Согласно официальной полицейской статистике 1890 года, в Благовещенске проживало 20 тысяч человек, и на такое количество населения приходилось шесть легальных публичных домов. Третья часть «сотрудниц» этих заведений были японками.

Японский дом красных фонарей был для Антона Павловича настоящей экзотикой, посему писатель решил его непременно посетить.

27 июня 1890 года Чехов написал своему другу, издателю газеты «Новое время» Алексею Суворину:

— Китайцы начинают встречаться с Иркутска, а здесь их больше, чем мух. Это добродушнейший народ.

«С Благовещенска начинаются японцы, или, вернее, японки. Это маленькие брюнетки с большой мудреной прической, с красивым туловищем и, как мне показалось, с короткими бедрами. Одеваются красиво. В языке их преобладает звук „тц“. Когда из любопытства употребляешь японку, то начинаешь понимать Скальковского, который, говорят, снялся на одной карточке с какой-то японской б****ю.

Комнатка у японки чистенькая, азиатско-сентиментальная, уставленная мелкими вещичками, ни тазов, ни каучуков, ни генеральских портретов. Постель широкая, с одной небольшой подушкой. На подушку ложитесь вы, а японка, чтобы не испортить себе прическу, кладет под голову деревянную подставку. Затылок ложится на вогнутую часть.

Стыдливость японка понимает по-своему. Огня она не тушит и на вопрос, как по-японски называется то или другое, она отвечает прямо и при этом, плохо понимая русский язык, указывает пальцами и даже берет в руки, и при этом не ломается и не жеманится, как русские. И все это время смеется и сыплет звуком „тц“.

В деле выказывает мастерство изумительное, так что вам кажется, что вы не употребляете, а участвуете в верховой езде высшей школы. Кончая, японка тащит из рукава зубами листок хлопчатой бумаги, ловит вас за „мальчика“ (помните Марию Крестовскую?) и неожиданно для вас производит обтирание, причем бумага щекочет живот. И все это кокетливо, смеясь, напевая и с „тц“…»
А. П. Чехов — А. С. Суворину, 27 июня 1890 г. Благовещенск

Очевидно, что Чехов был весьма впечатлен свиданием с японкой. Письмо Антона Павловича долгое время не публиковалось, или публиковалось с купюрами. Считалось, что оно может очернить образ классика. В 1983 году письмо было опубликовано в Полном собрании сочинений Антона Павловича, изданном издательством «Наука».

Очевидно, что даже самые лучшие, самые тонкие представители дворянства оказались не в силах противостоять пагубному влиянию легализации.