Отец позвонил неожиданно:
— Мы с мамой решили продать дачу. Съездишь, посмотришь, что там и как?
Я ехал по трассе, и думал, когда был на родительской даче в последний раз… Всё не было времени: институт, армия, переезд в другой город, всё какие — то дела…
Узкая песчаная улица и калитка в зарослях сирени.
Я неспеша поднялся по лестнице, вспоминая, как забытую мелодию, скрип каждой ступеньки. Подойдя к фанерной двери с небольшим окошком, вставил ключ, попытался открыть, не получилось. Нажимаю сильнее на потертую медную ручку, и давлю на дверное полотно плечом. От сквозняка форточка хлопает, а выцветшая ситцевая занавеска взвивается, словно приветствуя — наконец-то ты вернулся !
Я отодвинул штору, и солнечные лучи осветили карту мира на стене и яркий домотканый коврик на полу.
Присев на краешек кровати, я огляделся. За многие годы ничего здесь не изменилось, все — как прежде. Всё…, кроме меня.
Я провел рукой по столу у окна. На ладони появился пыльный серый след. Три ящика, которые можно закрыть на ключ — сколько моих детских тайн было заперто здесь от взрослых глаз… Огрызок деревянного карандаша покатился по фанерке, стрелка старого компаса, сначала дернулась, а затем вернулась на место, я задвинул нижний ящик, и выдвинул средний — пусто. Я запустил в него руку, и в щелке в глубине нащупал ключ. Вставил ключик в замочную скважину верхнего ящичка, повернул и медленно потянул на себя. Старый стол, словно выдохнул, и нехотя, скрипя, отпустил ящик.
Пожелтевшая от времени газета «Смена». Я аккуратно вытащил сложенный бумажный листок и развернул. «21 августа 1990 года.»
Отец приехал тогда из города и протянул мне эту газету: — Прочти.
Я сильно удивился, но газету взял. Развернул и побледнел. Знакомый до боли портрет в траурной рамке и вокруг — на весь разворот — тексты стихов и песен. Мне захотелось закричать:
— Нет! Враньё!!! Этого не может быть!!!
Но я словно окаменел, не было сил сказать что-либо, в горле стоял комок, молча сложив газету, я вышел из дома.
— Куда? А ужинать? — крикнула в след бабушка.
Но я не слышал её, я прошёл несколько домов и свернул во двор к Димке. Друг детства сидел на крыльце, и клеил велосипедную камеру. Я опустился рядом и выдохнул:
— Умер Цой. Шесть дней уже…
Через час мы сидели у костра. Вся наша компания собралась. Даже Машка пришла… Родной голос пел нам из динамиков магнитофона, мы пели вместе с ним, потом сели батарейки, и мы пели под гитару, уже одни, без него, пока костер не догорел, и холодный воздух августовской ночи не начал пробирать до костей.
Свет фонарей тускло освещал улицу, мы шли тихо, охрипшие, поникшие, поселок спал. Я пошёл провожать Машку, мы дошли до ее дома, и она вдруг спросила:
— Зайдешь? Мои в городе, чаю попьем.
На веранде над абажуром летали ночные мотыльки, чай согревал. Я вдруг увидел, что глаза у Маши полны слёз.
— Ты плачешь?
— Цоя нет больше…
— Да, — но есть мы, Машка, есть мы!
Я подошёл к ней вплотную и прошептал на ухо:
— Магнитофон сломался,
Я сижу в тишине, чему и рад вполне.
Я жду ответа, больше надежд нету.
Скоро кончится лето. Это…-
Маша улыбнулась, я продолжил:
— И так уйдут за годом год,
так и жизнь пройдет,
И в сотый раз маслом вниз упадет бутерброд.
Но может будет хоть день,
Может будет хоть час, когда нам повезет.
Я жду ответа, больше надежд нету.
Скоро кончится лето. Это…
Она молчала, а потом тихо сказала:
— А я уезжаю завтра. Лето закончилось.
Я взял её за плечи, повернул к себе, золотистая прядка выбилась из-под плетеного обруча, я поправил ее и прикоснулся губами к слезинке на щеке.
— Маша, лето закончилось, но у нас всё впереди…
Последнее лето детства… Впереди была новая, счастливая жизнь… Нам так казалось…
Возвращался в город я уже за полночь. За окном автомобиля мелькали деревеньки, леса, поля, и родной голос пел мне снова, что перемен требуют наши сердца…