В одной исторической монографии вычитал, что в начале девятнадцатого века в Российской империи в армию не брали слишком «задумчивых» молодых людей. Это считалось признаком душевного расстройства. По нынешним меркам звучит анекдотично, но только до определенной степени.
Однажды, во время учебы на военной кафедре, нас вывезли за город на стрельбы. Не то, чтобы собирались пустить в расход нас, хотя мы, будущие профессиональные философы, для армии никакой ценности не представляли.
В нашем так называемом «взводе» (этот термин в отношении нас офицеры неизменно сопровождали истеричным смешком) я значился командиром. Меня назначили не за какие-то выдающиеся заслуги, а по алфавиту. Я не испытывал от своей высокой должности никакого стресса, так как ни за что не отвечал. Ровно до того дня, как мы отправились на эти самые злосчастные стрельбы, где нам выдали настоящее оружие, а не те детсадовские автоматы, с которыми мы маршировали на кафедре в Университете.
Уже на месте, в воинской части, я несколько раз деликатно поинтересовался у нашего старшего офицера, подполковника, действительно ли нам доверят «Калашниковы» с боевыми патронами. Вообще-то мое беспокойство должно было начальство насторожить. Но подполковник не насторожился, а, напротив, довольно расслабленно отшутился:
— Если сможешь попасть по мишеням холостыми, мы тебя прямо здесь сразу произведем в генералы.
А я ведь не за себя беспокоился, а за Родиона Романовича. Так все мы за глаза называли одного студента, нашего, вот не повезло нам, однополчанина с военной кафедры («однополчанин» не перебор ли?). Он, как понятно из прозвища, и без Калашникова был нестабилен. По нашим нестройным рядам немедленно прокатилась шутка, что для Родиона Романовича надо бы попросить метательный топор.
Нам предстояло стрелять в поднимающиеся с земли (из земли?) ростовые мишени в виде человеческих силуэтов (нет, пожалуй, все-таки «с» земли, а то «из» земли в этом контексте — уже какой-то фильм ужасов).
В итоге ребята (мой взвод) отстрелялись, в принципе, неплохо: ни одной мишени не пострадало. Но никто из нас при этом не поранился и никого не покалечил, что тоже было вполне себе достижение, по нашим меркам. Возникла только одна проблема — с Родионом Романовичем. Все давно закончили, а он по-прежнему лежал на исходной с автоматом наизготовку, не двигаясь. Не двигаясь, но и не стреляя.
— Почему он не стреляет? — спросил подполковник.
Вот уж действительно вопрос на миллион, и меня немедленно послали это выяснить.
— Ты чего не стреляешь? — спросил я товарища, — стреляй куда-нибудь вперед и пошли уже.
— Я, знаешь, чего тут подумал, — ответил Родион Романович совершенно серьезно, — а вдруг у него семья, дети?
— У кого? — уточнил я, заранее бледнея.
— Ну, у мишени. Он же как бы человека символизирует, живого человека…
Я вернулся к подполковнику на подгибающихся ногах. Я судорожно соображал, как донести до начальства позицию Родиона Романовича, так чтобы кратко и четко, в одной фразе, но при этом доходчиво. Интуитивно я понимал, что длинное объяснение в этом случае противопоказано.
— Товарищ подполковник, разрешите доложить: он не стреляет, потому что у мишени семья, дети, — отрапортовал я.
К моему огромному удивлению, подполковник все понял. Он как-то странно поежился и сообщил:
— Семья, дети вообще-то у меня.
А потом сказал кому-то из офицеров:
— Пойди-ка забери у него автомат.
И еще, обращаясь уже ко мне:
— А ты ему передай, что в армии так много думать нельзя.
Так что тогда, в девятнадцатом веке, наши мудрые предки все же отлично знали, что делают.