Давайте, милые, отложим
Всё то, с чем справиться не можем.
Всё то, что тянет отложить,
Отложим и продолжим жить.
Давайте под сукно положим
Всё то, что изменить не можем.
Все беды в кучку соберём
И в долгий ящик уберём.
Всё уберём, что жжётся больно
И ранит. И вздохнём привольно.

«Tombe la neige», — хрипловато поёт баритон.
«Tombe la neige». Слава Богу, что это не стон,
Не мольба, не надсада, а песня с грустинкой.
На земле, что вращается старой пластинкой,
Те же речи, и встречи, и песни всё те ж.
Тихо падает снег, и звучит «Tombe lа neige,
Tombe la neige, tombe la neige». На заигранном диске
Всё о том же, о том же — про счастье и близкий,
Близкий счастья конец. Та, что так дорога,
Не придёт, а на землю ложатся снега.
И снега и любовь превратятся в былое,
Чтобы снова воскреснуть под чуткой иглою.
1996

В чём недостатка нет, так в поводах для грусти,
Которая слышна в любом древесном хрусте
И в шорохе тропы, листом покрытой палым.
Причин грустить, увы, полным-полно, навалом.
Не повод ли, что свет в наш край приходит поздно,
И что резона нет просить о чём-то слёзно,
И что прошли лета в невесть чего поимке,
Что нынче я не та, что на вчерашнем снимке.

Ты говоришь — не видишь чуда?
Лишь дом и улицу свою?
Попробуй встать где я стою,
Попробуй поглядеть отсюда.

Ты видишь? Улица вон та
Ведёт к дверям. А в двери эти
Войдут любимый твой и дети.
Ну чем не райские врата?

Лариса Миллер

На излёте зимы, на излёте
Века бедствий и века любви
Всё тяну на излюбленной ноте
Ту же песню. И всё ж улови,
Улови, улови перемену:
Песня та же, но в голосе — дрожь…
Впрочем, петь — значит биться об стену,
Ту, которую не прошибёшь.
Разметает, — пою, — разметает
Вешний ветер, и всё разорит…
Но сегодня чуть раньше светает —
Семь пятнадцать, а небо горит.