Писатель был. Ну так себе писатель. Ни чей-то друг, ни чьё-то божество. Воистину, заоблачный спасатель имел другие планы на него. Не сыпалась заслуженная манна, не обещали наградной металл. На поприще бульварного романа сумбурный гений сильно не блистал. Поблёскивал, как дождь на парапете, как солнечная рыба в глубине. Писатель пил. Отваривал спагетти. А зеркало висело на стене. В старинной раме, дивной оторочке: дракон улыбчив, лев медноголов. Над зеркалом порхали ангелочки, вдали от диетических столов.

В те дни, когда строка была строптива, писатель думал: кресло — это бриг. Несла его на скалы детектива волна хитросплетений и интриг. Известный сыщик в полутемном зале исследовал превратности судьбы. Но всё как будто раньше написали, причём гораздо лучше. Вроде бы. Увы, не очень оказалось судно. В окно стучался раскудрявый клён. На ниве попаданцев многолюдно. Мир приключений перенаселён. Глаза болели страшно. Сразу оба. Росли усы Эркюля Пуаро. А злоба дня — на то она и злоба, чтобы писать хотелось про добро. Не получилось Оливера Твиста, хотя пытался. Знатно припекло. Писатель спал. Посапывал со свистом. В игру вступало хитрое стекло.

Рыдали пикси, сев на подлокотник, рычали зомби, нежные в душе: когда же он опомнится, негодник? Когда о нас напишется уже? Зовите лис. Орите, мандрагоры. Болотники, плодите двойников, чтоб наши зазеркальные просторы прославились на тысячу веков. Бригада разлохмаченных анчуток раскачивала велотренажёр. Писатель чуток. Сон его не чуток. Зато ноздря в тональности мажор до слёз развеселила брандашмыга.
Сирены изнывали от страстей.

Писатель просыпался, горемыка, листал спросонья ленту новостей. Публиковались новые морали с позиции: а почему бы не. Писатель ныл. Мы терпеливо ждали. А зеркало висело на стене.