Лина стояла у операционного стола и делала свою работу. Она — операционная сестра. На столе лежал парень лет двадцати трех. Ничего особенного — таких привозят много. Военный, прибыл в Донецк в увольнительную, кажется, на день, ехал по Университетской. Десятый пациент за день. Сюда, в травматологию, в первую очередь свозят мирных, детей после обстрела, военнослужащих. С этим парнем работали очень долго, делали все возможное и уже сделали невозможное. Никто не плакал. Еще чего — на работе плакать. Наоборот, нельзя. Эмоции на работе — непрофессиональная слабость. «Не реагировать. Блок!». Останавливаться нельзя. Здесь принимают первый поток раненых, которые выживут или умрут. Ты на эти ужасные раны смотришь и молча делаешь свою работу. Принимаешь — изодранный ребенок — отправляешь в план. Принимаешь — поломанная женщина — в план. Раненый военный — в план. Тут поток. А потом им говорят — «Ну вы что, даже не плачете! Человек умер! А вы — ни слезинки. Это же — человеческая жизнь!». «Да, — отвечает бригада Лины. — Да». Ну так бывает, мы не черствые, мы живем в военное время. Сами знаете — мины, мины, травмы, разрушения.
Лина двадцать лет проработала здесь операционной сестрой. Это — ее любимая работа. За двадцать лет она ни разу на работе не плакала. Еще чего — это слабость. И когда из Мариуполя шел поток — по пятьдесят человек в сутки.
У Лины чуйка. Поступает к ним человек, и хорошо у него все, и травмы средние, но чуйка говорит: он, скорее всего, уйдет. На этого парня, лежащего сейчас на операционном столе, чуйка не сработала.
Он начал вытягиваться. Показатели заработали нормально. Этот момент в операционной ни с чем нельзя спутать — через медицинский цинизм врачебных душ пробилась вера и заполнила собой все. Медперсонал поверил в своего пациента, и Лина знала: этот момент веры — главное, ради чего они тут работают. За окном стреляли. Если огонь подойдет близко, стол поедет в подвал. Дергать рукой нельзя, и когда ударит близко — ты либо работаешь, либо боишься.
Еще раньше, чем мониторы успели сообщить, Лина почувствовала эту секунду. Секунда прошла через нее -жизнь еще была тут, но через секунду она уйдет, и ты ничего не можешь с этим сделать. Лина посмотрела на парня — молодой, крепкий, и они уже верили в него. Зачем он оказался сегодня на Университетской? «Это — конец, конец, безысходность» — подумала она. Было страшно от того, что это — конец. «У тебя железная нервная система» — сказала себе Лина.
Потянулась звуковая полоса.
— Сердце остановилось, — сказал врач.
Лина выбежала из операционной и закричала. Слезы текли из ее глаз. Она слышала, как сорвались и кричат, плачут в операционной сестры и врачи.
Потом они обсуждали с бригадой эту ситуацию — почему они все из-за этого парня сорвались. Что в нем, обычном, их зацепило всех так? Наверное, они все устали — ото всех этих смертей и разрушений. Наверное, это все слезы, накопившиеся с 14-го. Наверное, просто закончились силы. Просто мы хотели, чтобы он выжил. Просто мы уже поверили в него. Просто потому, что человеческая жизнь — кратковременная. Ты живешь, ты выходишь на улицу, ты ходишь, двигаешься, но одна секунда, и тебя нет. Вот что самое страшное тут. Но жизнь же дается не просто так, а чтобы человек что-то сделал. Человек планирует, он идет к детям. У всех — дети. И все обрывается, а человек не успел. Не доделал. Не прожил, как хотел. Жизнь, наверное, самое ценное.
Лина потом еще, плача, говорила, что она больше не может, и уедет отсюда. Отдохнет в санатории, а потом вернется.
Я предложила ей поехать в санаторий — прямо сейчас в Кисловодск. Жестким голосом с сухими глазами она сказала — «Это моя работа. Я тут нужна. Пока все ни закончится, никуда не поеду».