Фомка Серёжку поборол — «ломик замок сломал»
Как петербургские преступники разговаривали полтора века назад.
Разумеется, преступники всегда имели свои «профессиональные» и даже тайные слова и выражения. Но говорить о единой корпоративной структуре интернационального или всероссийского охвата довольно рискованно. Рентабельность такого рода занятий прямо зависит от закрытости и дистанцирования как от правоохранителей, так и от возможных конкурентов. Отсюда естественно проистекала и географическая раздробленность, принудительно преодолеваемая разве что только в тюрьме. Вероятно, всех локальных изменений арго, применявшихся в прошлом, нам не узнать никогда. Лишь в начале эпохи великих реформ Александра II в дополнение к рукописным ведомственным словарям, недоступным широкой публике, появляются первые объёмные публикации на этот счет.
Так, в канун Рождества 1859 г. популярная столичная газета «Северная пчела» опубликовала необычный словарик под названием «Собрания выражений и фраз, употребляемых в разговоре С. Петербургскими мошенниками». В этот день неофициальная рубрика «Пчёлка» заняла подвал подозрительно просторным набором на двух страницах. Обычно в ней освещались лёгкие темы. Так что и обращение к речи мошенников можно объяснить желанием развлечь публику в предпраздничный день 24 декабря. Однако не исключено, что столь необычный тематический выбор был связан с форс-мажором. Номер вышел непосредственно перед трёхдневным рождественским перерывом, часть сотрудников уже была отпущена на отдых. И тут… То ли какой-то ранее заказанный текст не был готов ко времени, то ли заграничные известия, публикуемые на первой странице, срочно были сняты по цензурным соображениям. В итоге прореху закрыли, как это бывало в газетной практике, подвергнувшимся под руку резервным материалом универсальной применимости.
Больше ничего подобного этому жаргонному словарю в газете никогда не печаталось. И дальше «Пчёлка» продолжила радовать читателей нейтральными очерками иностранных нравов, заметками о музыке, анонсами гастролей, рекламой частных учебных заведений, рецензиями романов и проч. То есть фактически первый объёмный словарик преступников не просто случайно мелькнул на страницах издания, не имевшего отношения к правоохранителям, но и вышел из-под любительского пера в качестве некоего курьёза для развлечения публики. Будь неизвестный нам рецензент, например, театральных спектаклей порасторопнее, или будь новости из немецких княжеств поспокойнее, мы бы никакого словарика арго преступников не увидели ещё годы. Эти обстоятельства важны для трезвой оценки этого случая опубликования около 130 слов и выражений из речи столичных мошенников перед новым 1860 годом. Через столетие этот словарь занял пионерское место в корпусах источников по русскому арго, но в Сочельник перед последним постным ужином он, разумеется, читался как забавный материал о жизни деклассированных.
В заголовке словаря преступники именуются мошенниками, это уже общее название, хотя восходит оно к слову «мошна» («кошель») и первоначально указывало только на карманников. В самом словаре ряд синонимов заметно побогаче: «мазурик, или маз» — «мошенник, или вор». «Старый, или старинный маз» — «старый, или опытный мошенник». «Клёвый маз» — «хороший мошенник».
А вот и знакомое слово: «клёвый», то есть «хороший». В наше время многие его связывают с рыбалкой, хорошим клёвом. Но это неточно, ибо был ещё и клювый, а по-польски говорят klawy (клявы). И всё это связывали даже с греческим клеос — «славный». Зачастую бывает так, что у слова из арго вариантов происхождения много, как паспортов у мошенника. Следовательно, уверенности нет ни в одном из них.
И ещё одно наблюдение. Слову «клёвый» несколько сотен лет. Не одно поколение отцов указывало своим чадам-подросткам, что приличнее говорит великолепный, а от развязного эпитета «клёвый» отказаться. Мы солидарны с папами, но нас интересует другое. Как известное большинству слово, пусть и с неважнецкой репутацией, в принципе может служить средством секретной коммуникации? Стоит сказать «клёвые стуканцы» вместо «хорошие часы», и окружающие обратят на вас самое пристальное внимание. (Кстати, у В. Ф. Одоевского «стуканцы» — «деньги, монеты». Так что вариации были и внутри питерского арго.) Какие уж тут секреты, когда вы сами себя выдали. Очевидно, арго не только скрывает смысл речи, но иногда служит знаком принадлежности к группе, с которой лучше не связываться.
«Мазурик» — слово нам достаточно известное. Но словарик 1859 г. добавляет к нему в компанию «мазьё» (собирательное) — «мошенники, воры». «Клёвое мазьё» — «хорошие мошенники». «Мазура несчастная» — «плохой мошенник». «Жулик» — «маленький вор». «Жулики, жульё» — «маленькие воры». (Дальше в том же словаре ещё и «жулик» — «ножик».)
Уже одно аккуратное указание разных форм, иногда вполне тривиальных, может говорить о стремлении заполнить пробел в номере газеты довольно ограниченным материалом.
Здесь интересно и то, что мы слова «мазурик», «жулик» и «клёвый» знаем. А вот многим читателям газеты в 19-м веке они были в диковинку. Удивительно, да? Нам трудно представить, насколько мощными были межсословные перегородки в прошлом. Будущий академик Дмитрий Лихачёв был арестован в 1928 г. и только тогда познакомился со словом «блат». Питерский филолог 22 лет от роду просто не бывал в тех кругах, где это слово могло звучать. А за полвека до серии русских революций эти барьеры внутри общества были заметно выше и прочнее. Так что читателям из особняков было любопытно узнать, как общаются уличные преступники.
И нам не менее любопытно подслушать разговор столичных мазуриков 150-летней давности.
«По какой он музыке ходит?». Как будто вопрос о концертных пристрастиях. Ан нет! «Каким родом воровства он занимается?». Полагают резонно, что эта «музыка» не имела изначально отношения к девяти музам, а была благопристойным переоблачением слова «мазыка» — ремесло «маза», «вора», «мазурика» и прочей «мазуры несчастной». За словом «музыка» потом было усвоено и более современное ударение.
«Он с Фомкой знаком». Невинное утверждение? Нет. «Он ходит воровать с ломом». Фомка, Фома Иванович — это «лом». Инструмент под названием фомка в ходу и ныне.
«Он торгует тёмным товаром». Никакие расцветки не запрещены, казалось бы. Но по правде: «Он торгует крадеными вещами». У него лавка с тёмным товаром, то есть с крадеными вещами. И сегодня у нас тёмные делишки — это незаконные, сомнительные дела.
«Он голубятник». На первый взгляд, почтенное хобби. Но нет. «Он занимается кражею белья». Стирку тогда сушили на чердаках.
«Увёл скамью» — «угнал лошадь». Довольно простая метафора, обе четвероногие.
И без оборотней в эполетах серьёзные дела тогда тоже не обходились.
«Я стрёмистому пропустил веснуху». — «Я подарил часы».
«Я стрёмистому как запустил из своего шмеля сары, так и уладил всё дело сразу». — «Я дал денег и тем окончил дело».
В толкованиях здесь очевидный пропуск, видимо, чтобы не обеспокоить цензора, который не одобрил бы такие измышления о полицейских служащих. Но чуть выше в словаре читаем: «стрёмистый» — «пристав, надзиратель и вообще полицейский офицер». Так что адресат этих подношений легко вычисляется. И, конечно, «веснухи» — это «золотые часы». Качественная коррупция ценилась и стоила дорого.
Очаровательны метафоры из области куафёрских и прочих услуг.
«Я припомадил его так, что он со смеху закатился». — «Я ударил его так, что он упал без чувств». «Помада» здесь — это меньший брат уже знакомого нам «Фомки», «долото и маленький лом, которым можно сломать комодный и вообще внутренний замок». И по головке, разумеется, погладить тоже. Чёрный юморок эпохи Александра Освободителя.
Вообще забота о клиенте — предмет неустанного зубоскальства преступников. «Зонт ему». — «Закрыть ему голову». А дальше, понятно, побои. Видимо, кое-кто из деклассированных имел прежде опыт работы в парикмахерской или лакеем, завивал, помадил, подавал зонтик.
Не вполне ясное сегодня слово «дождевик» — «камень, булыжник». Мы бы скорее представили свёрнутый плащ, в котором спрятан булыжник для нападения. Однако это не так. В то время, судя по словарям 1847-го и 1867-го, дождевик или дождяник — это только гриб Lycoperdon, который в зрелом виде похож на камень, а при нажатии на него выдаёт коричневое или синее облако спор с резким запахом. Потому ещё называется пых, волчий табак и проч. Михаил Салтыков-Щедрин сравнил как-то впечатление от истерического красноречия с впечатлением, которое производит «зелёный, совсем назревший дождевик». То есть тактично сравнил этот тип риторики с пахучим и пачкающим грибным облаком. А в романе Всеволода Крестовского «Петербургские трущобы» «дождевик» (камень) из окна запустили в одного из тюремных начальников. При попадании впечатление было тоже ошеломляющим.
Мне пришло в голову недоказуемое, но вполне вероятное сближение по созвучию слова дождевик со старинным татарским «таш-тюфяк» — «камнями заряжаемая пушка». Во всяком случае, такого рода переоблачения слов могут маскировать следы влияния языков народов России. Так, «коньки» — «сапоги» имеют вид простецкого переосмысления, но восходят к финскому kenki — «обувь». «Направить коньки», «шепнуть конькам» значило «убежать». Беглец при этом не расставался со своими коньками. Нет, это такой творительный падеж, известный на северо-западе, как и в выражении «я и сам с усам». Крестьян с их сельским говором Питер перемалывал и переплавлял в пролетариат, а кто-то и по кривой дорожке шёл.
В ряду числительных из явно тюркского источника («дерс» — «четыре рубля», «беш» — «пять рублей») «юс» — «три рубля» похоже на очень далёкое хакасское или якутское, но это скорее опечатка на месте татарского ч, прежде записанного как очъ. Вообще доля татарских слов заметна: «яхши» — «хорошо», «юман» — «худо», и проч.
Наивная гигантомания в метафорах иногда напоминает современное детсадовское восприятие мира: обруч — кольцо, весло — ложка. Уютная старина через словарь мошенников и жуликов открывается нам ещё и с этой неожиданной стороны. Вообще арго этой эпохи строится в основном из общеупотребительного словесного материала. Так, наименование висячего замка «Серёжка» (в заголовке статьи) — это преображение слова «серьга» (она тоже висит).
В этом питерском словарике помечено как московское только одно слово: «пострелять» — «пограбить». Несколько переосмыслен этот понятный образ в современном выражении «стрельнуть сигарету».
От словарей перейдём к тогдашним детективам. Они тоже донесли до нас звучание старого питерского арго.
Ещё Пушкин, автор, как мы помним, повести о благородном разбойнике Дубровском, осуждал читающую публику за горячечный интерес к криминальным повествованиям типа «Записок Самсона, парижского палача». Однако законы рынка неумолимы. Лунные жители, как открыл Незнайка, читают «Газету для дураков» не потому, что считают себя дураками. Просто им любопытно, что там пишут для дураков.
В 1844 г. князь В. Ф. Одоевский опубликовал мистико-фантастическую новеллу «Живой мертвец», где жуликоватый слуга главного героя употребляет в разговоре с сообщником с десяток выражений, часть из которых совпадает с данными словарика мошенников 1859 г. Одно из них, «буду на Смольное глазеть», толкуется как «уголовное наказание». Более точное его значение обнаруживается в паре с другим — «смотреть/поглядеть на Знаменье». Они оба имеют чёткую привязку к питерским реалиям.
До 1845 г. публично наказываемый кнутом на Конной площади в Песках привязывался так, что мог смотреть на Смольное с его Воскресенским белым собором, а позднее, в 1863 г., было отменено также и не столь убийственное наказание плетьми, во время которого приговорённый мог видеть Знаменскую церковь (ныне круглый павильон метро на площади Восстания). Повторение этих питерских выражений в словарях арго в 20-м веке является анахронизмом и часто обременяется излишне широкими и ошибочными трактовками, игнорирующими достоверные хронологические и географические рамки.
В 1864 г. в журнале «Отечественные записки» стал выходить роман Вс. Крестовского «Петербургские трущобы». Он оказался настолько успешным, что старший коллега по писательскому цеху Иван Тургенев со свойственной ему доброжелательностью и без тени ревности назвал книгу «ерундой». Здесь в диалоги преступников было вплетено около 280 слов и выражений арго. И не все ещё выявлены. Вот пример: «На храпок. Взять его за горлец да дослать штуку под душец, чтобы он, значит, не кричал „к покрову!“ Голову на рукомойник — самое вольготное будет, — завершил Гречка, очень выразительно махнув себя поперек горла указательным пальцем».
«На храпок» — «захват сзади согнутой рукой под подбородок». «Горлец» — «горло». «Дослать штуку под душец» — «ударить чем-то в солнечное сплетение». «Голову на рукомойник» — «зарезать в помещении над раковиной умывальника». Последнее выражение в процессе злокачественного перерождения в позднейших словаря дало фантастическое обозначение умывальника — головуна. А вот «к покрову!» пока никто не объяснил. Это образчик жиганского сарказма. Жертва кричит «караул!», но в речи бандита Гречки этот призыв о помощи иронически трансформируется в «к покрову!» (с ударением на окончании).
Иногда затруднения комментаторов довольно забавны. «Бобу захотел?» — спрашивает жиган, показывая кулачище. Составитель словаря написал: «Значение неясно». Понятно, что на побои может прозрачно намекать обещание орехов, шишек, каши, да и бобов.
Нет ни малейшей уверенности, что все выражения, толкуемые в словарях арго, были такими уж тайными. Так, «для блезиру» — «для виду», восходящее к «плезир» — «удовольствие», встречается в это время у многих авторов.
В то же время остаётся только сожалеть, что данные наши бедны и фрагментарны. В 1859 г.: «угнал собаку» — «украл ручную, с двумя колёсами тележку». Позже собаками назывались и шахтные ручные вагонетки на четырёх колесах. Через столетие в сленге хиппи появилось выражение «на собаках» — «на электричках». А вот путь развития до последнего выражения детально проследить пока не удаётся.
У Вс. Крестовского: «Палестины забугорные» — «Сибирь (зауральская)»; «сгореть за бугры» — «попасть по приговору в Сибирь». Как эти бугры связаны с современным выражением «за бугром» — «за границей», можно только гадать. Детали покрыты мраком, хотя образец известен издревле: «О Руская земле! уже за шеломянемъ еси!». Автор «Слова о полку Игореве» имел в виду, что Русь уже за пограничным холмом. И Никита Копакчи переложил этот пассаж с использованием того же образа: «Русь-паханка! Родный чернозём! Ты уже в натуре за бугром!».
Разумеется, в публикациях середины 19-го века нашло отражение, на принципах экзотизации и художественного сгущения, только арго самого нижнего слоя столичных преступников. Высшие же слои этой иерархии мало отличались от обычных читателей газет и романов, да и не считали вовсе, что сами ходят по музыке.