— Не потеряй ребёнка! — напутствовал папа.

— Почему я должна его терять?! — возмущалась мама.

Меня шестилетнего она везла на море.

— Держи маму за руку, и не отпускай. А ты, не своди с него глаз!

— Почему я должна сводить?!

Папа волновался.

— Потеряешься, и тебе конец! — кричал он мне. — Уволокут цыгане, и конец! Заберёт милиция, и конец! Я всыплю, и конец. Ты понял?!

Я понял: «Мне конец!».

По перрону шли цепью — я, сжимая мамину руку, мама, буравя взглядом мою макушку. Поезд тронулся. Не расцепляясь, мы повалились на полку.

Двое суток пути я провисел на маме клещом.

— Отцепись! — молила она, отрывая мою посиневшую ладошку от своей побелевшей.

— Но папа сказал: мне конец!

— Отцепись, или он тебе сейчас наступит!

Я не поддавался. Наши руки срослись. Шумная Анапа лишь добавила цепкости. На базар — с базара, на пляж — обратно — мама шла, я плёлся. На двоих у нас была одна пара рук.

Деньги мама носила в бюстгальтере. Она платила, я брал сдачу. Она перла в авоське арбуз — я поедал.

«Мухи!» — хныкал я, и она отгоняла насекомых авоськой. Мухи взлетали, я отлетал.

— На минутку, — просилась мама в уборную.

— А вдруг ты потеряешься?

— Можешь разговаривать со мной через дверцу…

— Но папа потом всыплет…

— А я сейчас! — не выдерживала она. — Вот, держи, — и мама втискивала в мою ладошку поясок платья. — Дёрнешь, — я выгляну.

Я дёргал — она выглядывала. Дёргал, — выглядывала. Дёргал…

— Прекрати! Прекрати уже дёргать или я выдёрну…

«Мне конец!» — понимал я.

— Ты сводишь с меня глаз! — тормошил я маму, если она засыпала.

— А ты меня с ума! Куда я могу деться?! — кричала она. — Ну, куда я могу деться?!

— К цыганам!!!

Мама смотрела так страшно, что я пугался.

День за днём отдых набирал обороты. Мама кренилась, но шла. Я же, вялый от бдений, засыпал на ходу.

— Какой ужас, — шептались прохожие, — слепой ребёнок.

Моя Анапа делилась надвое. Одна её половина мелькала жёлтым, вторая — колыхалась голубеньким горошком маминого сарафана. От двойственности меня мутило.

— Ладно, давай поясок, — пошёл я на послабление. Мама облегченно застонала.

С пояском обзор выровнялся. У нас появились лишние руки. Теперь она могла брать два арбуза, а я бороться с мухами. Ещё я мог строить башенки, а мама впадать в забытьё, если я не дёргал.

Дистанция нарастала стремительно. С руки узелок незаметно перекочевал на ногу, затем к пояску приросла верёвка, а потом я сорвался. Увлёкся ракушками, и… Опомнившись среди незнакомых тел, я отчаянно дёрнул поясок, но мамы в нём не оказалось.

— Чей ты, мальчик? — набежала на меня коричневая тётя. Обгоревшая кожа её свисала лохмотьями.

«Цыгане! — догадался я, — это конец!» — и дал стрекоча, вздымая песок и топча отдыхающих. За спиной грохотало: «Мать!.. Мать!.. Где его мать?!»

Они были повсюду и настигли, а, обступив, затмили солнце.

«Ты потерялся?!» — спросили «цыгане».

«Потерялся — это конец!» — вспомнил я, и завопил: «Не-е-ет!!».

«Он ненормальный. Его надо сдать в милицию!»

«Милиция — это тоже конец!». И я забился, и меня волокли четверо.

«Познакомься, это Маша! — сказала тётя милиционер, протянув мне одноноглазо-одноруко-безногую куклу. — Она тоже потерялась».

В единственном стеклянном глазу Маши отразился мой ужас.

— Не терялся я! Не терялся!!!

— А где ж твоя мама?

— Распоя-я-я-ясалась!!!

Через полчаса распоясавшаяся нашлась. Шумно влетев в комнату, мама вмяла меня в себя, и долго плакала.

«Папе не говори, — шептала она, — или нам конец!».

«Он неизбежен!» — понял я, и попросил мороженое.

Руки наши немедленно срослись, и Анапа вновь раздвоилась.

На вокзале папа подхватил меня, закружил, и стал щекотать. Я брыкался. Мама, не выпускавшая мою ладошку, трусила рядом.

— И как тебе понравилось море? — улыбался отец.

— Очень, — смеялся я. — И море, и цыгане…

— Какие цыгане?!

— Голые! Те, что сдали меня в милицию…

Ладошка заныла. Мама побелела.

— Лучше расскажи, как нам было весело… — умоляюще простонала она.

— Было весело… — заморгал я. — Когда мама потерялась, было весело…

Ладошка хрустнула.

«Вот и конец» — понял я.