Старик Гендлин жил у самой станции в полувросшем в землю маленьком домишке, притулившемся к давно не работавшей железнодорожной будке. Казалось, что сама Малаховка начинается с Гендлина и его домика. Все местные старожилы его знали, с ним почтительно раскланивались и точно помнили, что когда они только появились в Малаховке, Гендлин уже был не молод и жил там давным-давно.
Довоенные малаховские жители знали, что у Гендлина была большая семья: шестеро детей, жена Шева, двоюродная сестра Маня и близнецы племянники. Как все они размещались в разгороженной пополам хибарке, одному Богу известно, но жили же как-то и не жаловались. Война решила их квартирный вопрос, не добавляя жилплощади. Просто переселила всю молодую часть Гендлиных в мир иной через Пинское гетто, где оказалась Шева Гендлина со всеми детьми, вывезенными на свежий воздух на каникулы. Воздух в газовой камере вообще-то оказался не такой уж свежий, но Шеве и деткам очень быстро это стало неважно.
И гендлинский домишко стал почти пустой и свободный. В своей половине бродил и бормотал молитвы Гендлин, а в соседской- сошедшая с ума Маня. Но она, пока светло, в основном бегала по малаховским улицам и звала детей, которым уже никогда не вернутся.
По профессии Гендлин был шорником, но в этом качестве его никто почти не знал, а всем он был известен как глава местной еврейской общины. Причем вроде и общины-то как таковой не было, просто в Малаховке жило полно еврейских семей, был полулегальный молельный дом и еврейское кладбище. И нужен был кто-то, кто помнил законы и правила, праздники и традиции и позволял местным евреям при всем своем атеизме, незнании языка и частых попытках ассимилироваться до неузнаваемости, все-таки не забывать кто они и откуда и не огорчать ушедших предков.
Этим еврейским нунцием и был старик Гендлин. Казалось, что у него был ключ к третьему измерению и он знал тайный ход к давно исчезнувшим из реальной жизни раввинам, шойхетам, мохелям и прочим носителям особого знания. У Гендлина можно было найти талмуд и тору, тфилин и талес, организовать микву и кадиш, достать через него мацу и кошерную курицу. Поэтому даже совершенно далекие от канонического иудаизма местные евреи относились к Гендлину подчеркнуто уважительно и внимательно, видя в нем начальную и завершающую ступень связи с высшей инстанцией.
Гендлин был очень немногословен, но это только придавало ему значительности, а в произносимые им невнятные междометия, вздохи и покашливания собеседники вкладывали особый сакральный смысл, а также то, что хотели бы от Гендлина услышать. Когда умер дедушкин брат, бабушка пошла со мной к Гендлину. «Здравствуйте, Рува! У нас беда, умер Мотя. Что Вы скажете?» Гендлин поднял на бабушку детские глаза философа: «Дааа, Циля… Таки да горе… Но что… И как иначе… Или Вы знаете другой пример?! Таки надо… И уже случается… Но не так, чтоб… Это будет да нелегко… Но! Зайдите ув четверг…» Я всю обратную дорогу пыталась разгадать головоломку: что же сказал Гендлин, а бабушка пришла довольная и сообщила маме: «Слава Богу, что здесь есть этот Рувим Гендлин! Он все устроил!» И правда — дядьку похоронили на хорошем месте и со всеми полагающимися формальностями.
И вдруг пронесся слух, что Гендлин заболел. Не просто прихворнул, а тяжело болен, можно сказать, совсем плох! Эта весть переполошила Малаховку! Что же делать?! Медицинские светила, проживавшие на малаховских дачах или в собственных домах, стройными рядами потянулись к гендлинской хибаре. Вести были неутешительные. Надежду не давали ни терапевт, ни кардиолог, ни хирург, ни даже забежавший из почтения гинеколог.
Протезист Хайкин вышел от Гендлина, вытирая слезы, а окулист Кацнельсон сообщил, что сдал путевку в санаторий, поскольку надо быть рядом. Моя бабушка и ее две подруги по очереди варили из парной деревенской курицы еврейский пенициллин в виде бульона, делали бабку из мацы, куриные котлетки, форшмак и фиш, надеясь если не выходить, так хоть побаловать старика перед смертью. Даже безумная Маня притихла и в основном сидела в углу комнаты умирающего.
Некоторые приближенные к Гендлину больше других обсуждали вопросы, которых было не обойти: где Гендлин будет похоронен, надо ли делать не принятые у евреев поминки, из чего будет памятник и сумеет ли приехать в Малаховку знаменитый кантор, чтобы кадиш был прочитан на недосягаемой высоте. И выяснилось, что без Гендлина все эти вопросы не решаются! Старик, кряхтя, кое-как поднялся и для начала сползал на кладбище.
«Кто Вам сказал, шо я согласен лежать ув ета сырость?! Это не годица! А тут шо за бугор?! Или свою маму вы положили бы на этот бугор?! А это кто придумал, интересно? Я не гой, мне не надо эти две березки в изголовье! Тем более, шо с них все время сыпятся семена и они засрут весь памятник! И не суйте мне в нос этот серый страшный гранит! От него отказалась даже вдова Гройсера, хотя ей никогда до мужа не было дела! Как вы считаете, я могу здесь валяться как шлепар на боку, под этим куском барахла между жуликом Фрумкиным и занудой Эфросманом?!
Следующим рейдом Гендлин обошел лучшие малаховские торговые точки и рынок. Торговля его не подвела! Старые проверенные кадры гарантировали парного карпа, отборных цыплят на гелзел, сладчаюшую каротель на цимес, дунайскую селедку и подпольно проносимый карбонад для сочувствующих православных. Лично моей бабушке был поручен Наполеон и штрудл. Когда кто-то заикнулся о том, что евреи не справляют поминки, он был остановлен и раздавлен презрительным гендлинским взглядом и исчерпывающим пояснением, что поминки — это одно, а памятный вечер — совершенно другое!
Совсем иначе встретил Гендлина магазин ритуальных принадлежностей. Мало того, что все религиозно окрашенные детали надо было доставать самому, так и обычного приличного гроба было не достать, не говоря уж о хорошем венке и живых цветах. «Рувим, я Вам клянусь, как родной маме! Не раньше следующего квартала. Сейчас вся приличная продукция выбрана до последнего крестика! — бил в себя в грудь директор Ритуальных Услуг Грищенко. — Рази ж я не понимаю?! Рази ж я Вас не уважаю?! Да у меня у самого жена армянка, я тонкости знаю ! Но нету, нету ничего, хоть режьте!»
Вечером мы с бабушкой пошли на станцию встретить маму из Москвы. На лавочке у покосившейся калитки своей халабуды сидел печальный, но еще живой Гендлин: «Циля, присядьте… ума не приложу, что делать! Хоть бросай все и живи двести лет! Вы же понимаете, что я не могу опозориться. Все имеет такой жалкий вид. Словно это умирает забытый всеми шлимазл! Чем так лечь, лучше совсем не лежать! Что Вы посоветуете?»
«Знаете, Рува, я бы не стала так уж торопиться?! Подождите хотя бы до следующего квартала, как Грищенко советует, а там видно будет. В конце концов, то Вы не торопились, а то сразу вдруг собрались?! Когда такой сырой апрель, а впереди лето…»
На следующий день неожиданно потеплело и вышло солнце. Гендлин как ни в чем ни бывало стоял в очереди за творогом к молочнице Вере, расшаркивался со знакомыми, и Малаховка вздохнула с облегчением: мир устоял на месте.