В тот день отец Евгений отпевал двенадцатилетнюю Любу. На вид ей можно было дать лет восемь, не больше. Личика маленькой и хрупкой девочки почти не было видно среди моря ромашек — она их очень любила при жизни. А рядом с ней в гробике лежал старый и потрёпанный плюшевый мишка…
Отцу Евгению уже не раз приходилось отпевать детей. Всегда это было очень тяжело. И он с трудом подбирал слова, пытаясь утешить родителей.
Но сейчас ему было как никогда больно. Невыносимо. Отец Евгений отпевал свою самую любимую прихожанку.
Борясь с подступающим к горлу комом, он с трудом пел: «Со святыми упокой». И держался лишь потому, что знал: Любочкина душа сейчас правда Там. Со святыми, с ангелами, с Богом.
***
Эта семья появилась на приходе четыре года назад. Илья, Марина и их трое детей: маленькие близнецы Паша и Петя и восьмилетняя Люба.
На старшую девочку все сразу обратили внимание. Даже не потому, что она заметно хромала, а лицо её портила заячья губа. Она вела себя не как другие дети. Любу совершенно не интересовала шумная ребятня, которая устраивала на подворье какие-то игры. Она не пыталась с ними познакомиться и даже как-то сторонилась. Зато она постоянно возилась со своими братишками и внимательно следила, чтобы никто из детей их не обидел. А если это случалось, испуганно закрывала собой малышей и тихо говорила:
— Пожалуйста, не надо.
Еще она часто подходила к родителям, брала за руку то одного, то другого, прижималась и заглядывала в глаза. Как бы спрашивая: «Вы меня любите?» А те с ласковой улыбкой гладили её по голове.
Позже отец Евгений узнает, что совсем недавно Илья и Марина взяли Любочку из детского дома.
Пете с Пашей тогда было девять месяцев.
***
Родную мать Любы Нину лишили родительских прав.
Когда-то она была дворничихой-алкоголичкой. А потом её выгнали с работы, и она стала просто алкоголичкой.
В её грязной, пропахшей табаком и дешёвой водкой однокомнатной квартире постоянно пребывали какие-то мужики и стоял пряный угар. И Нина даже не помнила, от кого из них она однажды забеременела.
Хотела делать аборт, но кто-то из собутыльников сказал, что за детей «много платят» и на пособия можно прекрасно жить.
Всю беременность Нина вела свой привычный образ жизни. И даже не задумывалась, что теперь она не одна.
— Моя мать чего только ни делала. А я вон здоровая как лошадь, — гордо говорила она.
Девочка родилась раньше срока. Крохотная и синяя. Одна ножка у неё была короче другой. Голова, болтающаяся на шейке-ниточке, казалась огромной по сравнению с тощим болезненным тельцем. А её маленькое сморщенное личико было изуродовано заячьей губой.
— Фу, какая страшная, — с отвращением сказала Нина и отвернулась от дочки.
Ей было противно брать малышку на руки, и кормила она ее только потому, что мечтала поскорее выписаться, получить «хорошие деньги» и напиться.
***
У Нины была старенькая одинокая сердобольная соседка, бабушка Вера.
Зная, что та должна родить, она купила на свою крохотную пенсию подержанную кроватку с подушечкой и одеялом, видавшую виды коляску и из своего постельного белья нашила пелёнок.
Будущая мать всем этим мало интересовалась. Бабушка попросила в своём храме у прихожан ненужную детскую одежду и памперсы. Там же она потом ее и крестит.
— Назови её Любовью, — говорила бабушка Вера Нинке. — Будут у нас с ней именины в один день.
— Да какая она Любовь, с такой рожей, — ухмылялась та.
Но согласилась. Просто потому, что ей было все равно.
Поняв, что «хорошие деньги» за ребёнка — это копейки, мать, казалось, вообще возненавидела дочь.
— И зачем я тебя, уродину, только родила, — кричала она со злого похмелья. — Людям показать стыдно.
Она била её по лицу, когда кроха плакала и просила есть.
Та не понимала, почему? Где же её мамочка, которая ей так нужна? Которая должна прийти и спасти? И плакала еще сильнее. Пока ей не сунут грязную бутылку с дешевым питанием.
Люба могла часами лежать в мокрых пелёнках и никто не обращал на это внимания — ни Нинка, ни её вечные гости. И в конце концов, утомленная своим же криком, засыпала.
Со временем она вообще научилась не плакать. А просто смотрела в потолок и ждала. Или укачивала себя, мотая головкой из стороны в сторону.
Она никому не была здесь нужна. И только бабушка Вера, когда были силы, выходила с ней погулять во двор. Или брала к себе домой и пела колыбельные. А когда Любочке был год, подарила ей хорошенького плюшевого мишку. И он надолго станет её верным другом, которому можно все рассказать, уткнуться в него лицом, как, наверное, утыкаются дети в мамину грудь, и заснуть.
Но скоро бабушка Вера умерла. И Люба с мишкой остались одни. Не считая Нинки, конечно.
***
Люба росла, Нина старела. Кавалеров, даже вечно пьяных, становилось меньше. И все чаще она била дочь. Страшно, жестоко — за всё. Вымещая на ней злость за свою неудавшуюся жизнь.
Она била её за разбросанные по квартире бычки и бутылки. За то, что та хотела есть. И кормила и вообще что-то для неё делала только потому, что к ней уже приходила опека. Нина не боялась её потерять, нет. Просто ей как матери-одиночке за Любу копейки, но платили. Била за то, что Люба приходила домой в грязном, разорванном платье. А когда та пыталась объяснить, что её толкнул мальчик во дворе, со злостью говорила:
— Правильно сделал! Не можешь даже за себя постоять!
Любочка правда не могла за себя постоять. А дети ее не любили и смеялись над ней.
— Смотрите, хромая! — кричали они ей в след.
— Страхолюдина!
— Дочь алкашки!
Чуть повзрослев, она уже не обращала на них внимания. Садилась где-нибудь в стороне, под кустом или на лавочке со своим мишкой и что-то ему рассказывала.
А когда была помладше, хотела подружиться, подходила и приветливо улыбалась своими изуродованными губами.
Они тыкали в неё пальцем, ставили подножки. Люба падала, по привычке закрывала голову руками, как делала, когда её била мать, и лепетала сквозь слезы:
— Пожалуйста, не надо!
Потом она так же будет бояться за своих братишек и закрывать их собой от других детей.
***
Удивительно, но в этом аду Люба росла очень хорошей, доброй девочкой. Как будто оправдывая своё имя.
Она старалась угодить Нинке. Как могла, наводила порядок. Накрывала её одеялом, когда та, пьяная, засыпала на полу. И это были самые счастливые минуты в её жизни. Она расчёсывала спутанные, грязные материны волосы и приговаривала: «Ты красивая», — то, что ей самой никто никогда не говорил. Может быть, бабушка Вера, но Люба этого не помнила.
Не видя от матери ласки, она, когда та валялась «бездыханной», ложилась рядом, брала ее руку и обнимала ею себя. И представляла, что мама сама это делает и шепчет ласково: «Доченька, солнышко, я люблю тебя!» Так всегда говорит соседка с пятого этажа тётя Ира своей маленькой Наташе. Иногда она так и засыпала рядом с Нинкой, прижав к себе мишку. А потом наступало утро, и Люба просыпалась от грубого толчка в бок и хриплого: «Воды принеси!»
Иногда, правда, Нинка была с Любой помягче. После первых двух-трех стаканов. Тогда она звала её, брала за плечи, смотрела на неё мутным взглядом и говорила: «Что ж ты у меня такая страшная!» И могла заплакать пьяными слезами.
Однажды Люба увидела, как кто-то из детей подарил своей маме букетик полевых цветов. И та расцвела, обняла, начала целовать белобрысую макушку.
— Если я подарю маме цветы, она тоже, наверное, обрадуется, — подумала девочка, — ведь ей никто никогда не дарил.
Любочка нарвала букет ромашек. Они ей очень нравились — светлые, приветливые, солнечные.
Похожие на бабушку Веру — круглолицую, ласковую и всегда в белом платочке. Такой она изредка смутно всплывала в её детской памяти.
Дома злая с похмелья Нинка отхлестала её этими ромашками по лицу. Из носа у Любы пошла кровь.
— Бутылки пойди лучше сдай, денег нет, а этот веник выброси, — крикнула ей вслед мать и вытолкала за дверь.
Кто-то из соседей, увидев девочку с окровавленным лицом, вызвал милицию. И на этот раз Любу забрали. Ей было шесть лет.
Когда её увозили, она вела себя тихо и даже не плакала. А под курточкой, чтобы никто не видел, прижимала к себе своего плюшевого мишку.
Только тогда, поняв, что произошло, Нина запричитала. Может, из-за тех копеек, которые ей платили. А, может, правда, шевельнулось в ней, наконец, что-то человеческое. Ведь кроме Любочки, её саму никто и никогда не любил.
***
Люба оказалась в детском доме — старом и обшарпанном. Но по сравнению с её квартирой он показался ей чуть ли не дворцом.
Её старую грязную одежду выбросили. Помыли, причесали. Дали чистое. Люба с удивлением гладила подол своего нового платья и не верила, что это для неё.
У неё хотели отобрать мишку — может, зараза какая на нем. Но Люба так плакала, что какая-то женщина попросила:
— Не надо, оставьте, я его постираю.
И погладила девочку по голове. Та сначала пыталась закрыться руками, боялась, что её ударят, но женщина ласково сказала:
— Не бойся, тебя никто не обидит. Тебя как зовут?
Так Люба познакомилась с Мариной.
Марина работала здесь воспитателем. Она очень отличалась от остальных сотрудников детдома какой-то трогательной сентиментальностью.
Она смотрела на всех этих деток, еле сдерживала слезы и хотела всех обнять.
Нет, другие не были злыми. Они тоже были хорошими людьми, но со временем привыкли к детскому горю. И просто делали свою работу.
А Марина привыкнуть не могла.
***
Странно звучит, но Любе нравилось в детском доме. Её почти не били, там были такие же несчастные дети, которым в жизни не повезло. Иногда они, конечно, дрались между собой, порой доставалось и ей. И как и раньше, она закрывала голову руками и просила:
— Пожалуйста, не надо!
По сравнению с домом, её хорошо кормили. С ней занимались, играли. У неё была чистая кровать и игрушки. Но больше всех она любила своего мишку. И часто сидела с ним одна в уголке.
Скучала ли она по матери? Может, да, а может, и нет. Она спрашивала о ней первое время, а потом перестала.
Люба очень привязалась к Марине. Она часто вспоминала, как та первый раз погладила её по голове. Марина всегда гладила её при встрече, разговаривала с ней, но тот, первый раз, был самым удивительным.
А Марине было жалко Любочку. Со временем она заметила, что все чаще думает об этой напуганной хромой девочке с заячьей губой.
***
Как-то за ужином Марина рассказала о Любочке своему мужу Илье.
— Может, заберём? — неожиданно для себя самой спросила она.
— Мариночка, я понимаю, жалко. Но всех же не возьмёшь.
А потом Марина забеременела. Двойней. Ей все тяжелее становилось работать, она много времени проводила на больничном, и они с Любой виделись все реже.
В последний вечер перед декретным отпуском она зашла к девочке попрощаться.
— Ну все, Любочка, ухожу. Расти большая, будь хорошей девочкой… — она замолчала, не зная, что ещё сказать. — Я… Я люблю тебя…
— Пожалуйста, не уходи, — шептала ей в след Люба. — Мама…
А когда Маринины шаги затихли, отвернулась к стене и уткнулась мокрым лицом в своего мишку.
Потом она часто так лежала и плакала.
***
А у Марины родились мальчики — прямо накануне Петра и Павла. И назвали их в честь апостолов. Счастью родителей не было предела. И Марина все реже думала о Любочке.
Но однажды, гуляя с коляской, они оказались у детского дома.
— Мама! — Раздался вдруг знакомый голос.
Марина обернулась. Из-за забора на неё смотрела Люба. И по щекам у неё текли слезы.
Илья положил Марине руку на плечо. Они всё решили.
Так у Любы появилась семья.
Конечно, сначала было непросто, особенно Илье. Ведь чужой человек в доме. Свои ещё маленькие совсем. И постоянная суета. Они только переехали на новую квартиру.
Но Люба была редким ребёнком, удивительным. Она действительно была ЛЮБОВЬЮ.
Она не верила в своё счастье и, казалось, была готова сделать всё, чтобы доказать новым родителям, что она его достойна.
Она быстро научилась обращаться с братишками и возилась с ними днями напролёт. А они радостно ей улыбались и тянулись на руки. Малыши не видели ни её заячьей губы, ни короткой ноги. Они видели прекрасную старшую сестрёнку, которая их очень любит.
Люба помогала Марине убирать квартиру и попросила научить её готовить. И однажды с гордостью поставила перед папой (ей так нравилось это новое слово — «папа») свой первый приготовленный для него обед — куриный суп. Пересоленный, правда. Но Илья героически съел и очень хвалил.
Они много гуляли и как-то набрели на поляну с ромашками.
— Я так люблю ромашки, — сказала Марина. — Любочка, собери мне букетик.
Девочка нарвала охапку цветов, и Марина обняла её и поцеловала в макушку. Так, как она мечтала когда-то, чтобы сделала Нина.
***
Они стали ходить все вместе в ближайший храм, к отцу Евгению. Там Люба впервые исповедовалась и причастилась. Что она говорила о себе батюшке — неизвестно. Но потом он сказал Илье с Мариной:
— У вас удивительная девочка. Берегите её.
Вечерами Марина читала ей книги. Часто о Боге, о святых. Любе очень нравилось слушать о Христе.
И однажды она спросила:
— А можно я и за маму Нину буду молиться?
— Конечно, можно.
Укладывая спать, Марина обнимала её. Люба с улыбкой засыпала и сквозь сон слышала ласковое:
«Доченька! Я люблю тебя!»
***
Так прошло три года.
Люба ходила в школу. Сначала кто-то над ней смеялся, но потом все привыкли и перестали обращать внимание.
Она не стремилась общаться с другими детьми. Хотя была всегда приветлива и ни разу никого не обидела.
Ей больше нравилось дома, где её все любили. Где её никто никогда не обругал, не ударил и называли красавицей. Она грелась в этой любви, которой так мало видела в жизни. И сама любила — чисто, преданно, благодарно.
Ещё она любила храм и отца Евгения. Она помогала на подворье, ухаживала за цветами, о чем-то говорила с батюшкой. И подолгу стояла перед иконами — что-то шептала…
А потом Люба заболела. Наверное, прошлая жизнь сказалась, и надорвался маленький организм. Она сгорела от лейкоза буквально за полгода. Родители продали машину, квартиру, переехали к родителям, но врачи не смогли ничего сделать.
Люба умерла в больнице. Незадолго до этого отец Евгений её причастил. Она держала за руки Илью и Марину, которых чудом к ней пустили, и слабо улыбалась. С этой улыбкой она и заснула навсегда.
Тихо ушла из неё её чистая детская душа, только в конце отдохнувшая и узнавшая, что такое тепло…
А рядом лежал её плюшевый мишка…
Когда через несколько дней после похорон Марина найдет в себе силы разобрать Любочкины вещи, под подушкой у неё она увидит записку:
«Молитесь, пожалуйста, за маму Нину. И спасибо вам за любовь!»