А ещё знаете, как бывает на свете?
В шестьдесят пять от неё отказались дети.
Второй инсульт. Плохо с ногами, и голова не в порядке.
Не может сама сделать зарядку. Да, что там,
принести пульт.

Вот её и сдали в дурдом, к такой-то матери.
И не какие-то там друзья-приятели
Задвинули по цене рыночной.
А родные Мишенька, Зиночка…

Сдали. Как говорится, без шансов забрать.
И вот, она лежит в куцей палате.
Смотрит в потолок. Не плачет. (Запрещено плакать.)
И думает только одно: «Там же осталась собака…»
В крохотной опустевшей однушке —
Собака Люська с пятном на ушке.
«Нет, может быть, приберут какие-то люди.
Но чужие же, чужие! Как ей будет?..»
И говорят: «Отбой». И выключают свет.
И она с ужасом думает: «А вдруг, нет?..»

А тело слушается всё хуже.
Ей приносят кашу в кровать на ужин.
Санитар ржёт, говорит: «Не ссы.»
Надевает на неё прорезиненные трусы.
Миша и Зиночка не приходят.
И не звонят, хотя номер есть вроде…

Она лежит на оранжевой клеёнке из дерматина.
Рассматривает клубящуюся на потолке паутину.
Пытается пошевелить на руке пальцами.
И не выходит, не получается.

Видит кусок стены и серые нити.
Хочется закричать: «Помогите!»
Хочется на улицу и белое платье.
Хочется с малиновым сиропом оладьи.
Дождя хочется и залезть на крышу.
И чтоб позвонили Зиночка, Миша.
Но самое главное, заветное бормочет в подушку:
«Собака Люська с пятном на ушке…»

Идут недели, месяцы, годы.
У неё свои печали, свои невзгоды.
С ужасом поняла, что не помнит лица детей.
Зато слышит шепотки в темноте.
Врач сказал, это нормально. «Прорвёмся, бабуля.»
Что не знает март сейчас или июль.
Что шевелятся практически только губы.
Что паутина сползла по трубам
И опутывает кровать…
Что ей больно лежать, и мазь от пролежней жжётся.
Но это всё так. Рассосётся.
Это не страшно.
То, что по настоящему важно;
То, что мучает её изо дня в день,
Из ночи в ночь,
Что измочалило её, искурочило…

Стены и оранжевая клеёнка, всё это так…
Как и чужие дети и боль в мышцах.
Понимаете, ей не с кем оставить собаку.
Слышите?..