Ноябрь не отзывается на нюх, как будто шаль, распахнутая сводней. Здесь холодно, и приоткрытый люк, разьяв хлебало, дышит Преисподней. В смурном окне над россыпью лекарств качает головой своей старуха. Россия спит, но дни её мытарств, пожалуй, впереди. Сжимает ухо, улиточку его, протяжный вой колоколов, как будто оскорбленных. Безветренно, и выеден зелёный, как яблочная мякоть — на него теперь пенять негоже. Лунолик над тощей паствой, грозен беспричинно, священник. Надоевшая личина, опухши, распирает воротник, и капли пота моют лоб его. Во храме душно, ладанно и больно. Однако эта боль краеугольна, и вкруг неё свершают торжество. И, несомненно, радость в этом есть. Отбросив костыли или вериги, почуяв лёгкость, застывают в миге от обморока. Верно в том и месть пространства, что сужается оно. И лист уже не прикрывает голость земли, едва ли подающей голос. Народ, невинный, мякотный свиной, внезапно обретя богобоязнь — крылогорбат. Лампадка полыхает, как будто бы публично подыхает, у полутьмы уйти не отпросясь.