Ох, уж эти бабушки на лавочке у подъезда! Звякнешь бутылками с оливковым маслом (скидка хорошая была, купила целых три штуки), они тебя сразу в алкоголички и запишут. Ласково так, елейно спросят:
— Что ж ты, милая, водочкой тут звенишь, понедельник только, а ты уж за рюмку?
— Масло это, оливковое, — не хотела оправдываться, но так смотрят, как инопланетным взглядом просвечивают, чувствую даже мой гастрит видят и головами неодобрительно качают, словно думают: «Ишь, вчера домашнюю колбасу трескала, а перца в ней!» «И жареная она! Какое жареное при больном желудке?» «А сегодня еще и выпьет! Эх, молодежь!»
А сами говорят:
— Кому ты заливаешь, деточка? Кто сейчас масло в стекле продает? Только пластик!
— Так это натуральное, дорогое… — эх, язык мой! Ляпнула бабушкам про дорогое масло, еще больше посуровели, про экономию всего на свете собрались лекцию читать и тут, к счастью, выбежала меня Наденька встречать, бабушки и подобрели. Перед моим ребенком никто устоять не может: такая она у меня солнечная, светящаяся. Страшно мне за нее именно поэтому, такой свет люди не всегда любят, будут такие, кто захочет его затмить мглой, вывалять солнце в грязи, растоптать.
— Наденька, — бабушки заулыбались, полезли в карманы за конфетами и печеньем.
— До ужина сладкое нельзя, — строго дочь им ответила и важно, словно она взрослая и есть, взяла меня за руку и повела домой. Бабушки от умиления чуть не растаяли, а я вздохнула с облегчением и, стараясь не звенеть бутылками с маслом, поспешила готовить ужин.
Жизнь у нас суматошная, быстрая, всю весну я пробегала мимо бабушек, здоровалась, торопилась домой, к семье, к готовке и уборке и только через пару недель поняла: что-то изменилось в тех бабушках, а когда присмотрелась, сама удивилась, как же я не заметила, что в их дружном коллективе появилась новенькая, которой самой кости хорошенько бы перемыть не помешало. Новенькая бабушка была какая-то блеклая и незаметная. Наши старожилки хвастались яркими платками и с удовольствием донашивали кофты, юбки и блузки своих дочек и снох и даже кроссовки внучек, поэтому по нашим бабушкам можно было смело изучать историю моды в отдельно взятом городе. Новенькая же была одета во всю серую, словно вылинявшую одежду. Была бабушка настолько невзрачной, что я на нее и внимания не обратила, сливалась она и с лавочкой и с кустами жасмина, как хамелеон. Сидела тихонько, на самом краешке лавочки, глаз не поднимала, в обсуждениях не участвовала и никогда ни с кем не здоровалась. У меня закралось подозрение, что она глухая и немая, а, возможно, даже и слепая. Никто не знал, в какой именно квартире она живет и никто не видел, как она приходит на эту лавочку и уходит домой. Она была, как призрак, и только странный, непонятный запах, исходящий от нее, запах то приятный, то вызывающий отвращение, то сладкий, то терпкий, то сильный, то едва уловимый, на границе восприятия, только этот запах и свидетельствовал о ее телесности, бытие, о том, что она все-таки существует. Мне она стала настолько интересна, что однажды я даже остановилась и попыталась вовлечь ее в разговор, но все было тщетно, она лишь кивала, не поднимая глаз и что-то шептала, а наши привычные бабушки, не стесняясь своей новой товарки, громогласно говорили, что у нее не все дома и нечего на нее время тратить. Вот угостить можно, они откуда-то узнали, что она очень любит курагу и чернослив, а больше ничего никогда и в рот не возьмет. Я удивилась такой разборчивости, но на следующий день забежала на рынок и купила этой странной бабушке гостинец, который, волею судьбы, отдала ей именно моя дочь. Кто знает, что бы было, если бы я сразу угостила незнакомку немытой курагой. Возможно, изменилась бы именно моя жизнь, а возможно ничего бы и не случилось, ведь я не такая, как моя Наденька.
— Возьми вот эту миску, я намыла кураги и чернослива, пойди угости бабушек, — дала я задание дочери и занялась ужином.
— Понравилось бабушкам угощение? — спросила я ее позже, когда мы сидели за столом и Надюша, против обыкновения, неохотно ковыряла вилкой свою любимую брокколи.
— Да, наверное. Но они не стали есть, сказали, пусть новенькая сама угощается. Я к ней подошла и она мне сказала, что звать ее баба Ада.
— Баба Ада?
— Ну, да.
— Она сама тебе так сказала? — я удивилась, подумав, что дочь меня не поняла и мы говорим о каких-то разных бабушках.
— Да. Можно я пойду почитаю, я не хочу есть.
Я встревожилась и заставила Надю измерить температуру, обычно после целого дня беготни и игр она уплетала свой ужин в несколько минут и всегда просила добавки.
— Ты не заболела? Болит что-нибудь? Голова, животик?
Температура была в норме, она ни на что не жаловалась и я не знала, что думать.
— Нет, я просто устала. Я почитать хочу, — дочь допила компот и пошла в свою комнату.
Ночью я несколько раз вставала и заходила к ней. Надюша крепко спала, дышала ровно и я успокоилась. Утром она встала как ни в чем не бывало и спросила меня, умею ли я хранить секреты.
— Смотря какие, — честно ответила я.
— Если я расскажу тебе секрет, а ты его разболтаешь, у меня выпадут волосы, выкрошатся зубы, сломаются ногти и я никогда не выйду замуж, — трагически и серьезно прошептал мой ребенок, я едва сдержалась, чтобы не рассмеяться в голос. У нее было такое серьезное личико, что я подумала, кто-то из подружек заставил ее принести такую страшную клятву. Особенно меня впечатлил этот «венец безбрачия», напугавший мою семилетку.
— Раз это настолько страшный и важный секрет, возможно не стоит им делиться ни с кем? — серьезно спросила я, подумав, что речь идет о какой-нибудь мелочи или детской шалости, вроде порванного платья или прикарманенной сдаче.
— Возможно, — задумалась Надюша, — но мне очень хочется его тебе рассказать! Ты обещаешь молчать?
— Обещаю, — ответила я и тут, очень кстати или некстати, это уже никто не разберет, зазвонил телефон, я отвлеклась и забыла о дочкиной тайне.
Пробежали весна и лето и Наденька стала школьницей. Целую неделю она ходила важная и надменная, хвасталась перед всем двором новым рюкзаком и учебниками, специальным «строгим» платьем и белыми бантами. Бабушки умилялись, гладили ее по голове и осыпали конфетами за будущие «пятерки». Надя важно кивала головой и говорила, что она оправдает доверие, эта фраза вызывала у бабушек приступы хохота и они лезли в бездонные карманы за новой партией конфет. Лишь странная баба Ада все также тихо сидела на лавочке и, казалось, не обращала никакого внимания на Надю, да и на весь мир.
Настала зима — необычно холодная и какая-то злобная, словно старалась умертвить все живое, настолько сильны были морозы и ветры. Я кутала Надю и отвозила в школу на такси, чтобы ребенок не ходил по улицам и не простудился. В нашем дворе было тихо и даже дети не играли в снежки, а уж бабушки тем более не морозили укутанные зады на скамейке.
О том, что баба Ада — та странная старушка — умерла, я узнала только весной, когда нашла у Нади коробочку с пузырьками.
— Что это? — я положила коробку на стол, поставила дочь перед собой и собиралась узнать, что такая ценная вещь делает в ее ящике с игрушками. В ценности неожиданной находки я не сомневалась: коробка была богатая, обита изнутри старым бархатом, благородным и алым, как самая красивая роза, в углублениях лежали флаконы — тринадцать штук — старинные, с притертыми пробками, я такие видела давным-давно, у прабабушки духи такие были. Она, бывало, аккуратно переворачивала флакон, чтобы смочить духами пробку, осторожно и бережно наносила ею пахучие капли на затылок и запястья, говоря мне, что духи любят кровь и мне становилось страшно.
— Дурочка, — говорила прабабушка, — они не пьют кровь, духи надо наносить туда, где пульс бьется, туда, где душа. Они так лучше раскрываются.
В детстве все это было для меня китайской грамотой, запахи для меня делились на приятные и неприятные и всякие ноты и тонкости нанесения мне были чужды и непонятны.
Флаконы в той коробке были именно такие, из моего детства. Они были пустые и к изящным пробкам, как на старинных картинках, были прикреплены ярлычки из желтоватой бумаги с надписями, сделанными каллиграфическим почерком: «счастье», «радость», «улыбка», «нежность», «свет», «тьма», «печаль», «тоска», «апатия», «восторг», «любовь», «смех», «великое ничто».
— Надежда, где ты это взяла? — мне даже не пришлось изображать строгость и некий страх. Сразу было видно, это дорогая, старинная, коллекционная вещь.
— Это наследство, — вздохнула дочь, — я плохо спрятала, она меня предупреждала.
— Кто она?
— Баба Ада.
— Кто?
— Баба Ада, помнишь новенькую бабушку? Она умерла недавно.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю, — дочь накручивала на палец носовой платок и недовольно сопела.
— Надежда! — я повысила голос.
— Что?
Моя светлая и послушная Наденька строптиво посмотрела на меня исподлобья.
— Рассказывай немедленно! Все! Откуда коробка, что за наследство, кому его вернуть!
И тут неожиданно Надюша разревелась и попросила никому ничего не говорить. Я прислушивалась к ее всхлипываниям и оправданиям и поняла вот что: тем вечером, когда я отправила Надю с курагой и черносливом, баба Ада посмотрела на нее, прямо в глаза глянула, а взгляд у нее был такой же непримечательный, словно мутный и спросила Надюшу, знает ли она, когда она, баба Ада, умрет.
— Зимой, — вырвалось у Надюшки и она сама испугалась своих слов.
— Хорошо, — неожиданно улыбнулась баба Ада, — а зима какая будет? Холодная или не очень?
— Суровая, — неожиданно сказала Надя.
— Цццц, — расстроилась баба Ада, — не люблю холод. Вот что, детка, придешь ко мне домой, там на столике, рядом с телефоном, возьмешь коробку, если поймешь, зачем она, владей на здоровье, а нет, так отдай, кому сердце велит. Договорились? Только это тайна страшная, престрашная и если ты ее кому-нибудь расскажешь…
Из всего сказанного Надюша поняла только три вещи: баба Ада зимой умрет, она дарит Наде какую-то коробку и это страшная тайна, хоть бабка и не заставила ее поклясться. Но от подружек она уже прекрасно знала, какая именно кара бывает за выболтанный секрет — беззубая, лысая и незамужняя девочка — вот кем оборачивается тот, кто выбалтывает чужие тайны! Особого горя по поводу смерти незнакомой бабушки, Надя не почувствовала, а вот подарки, как и все дети, она очень любила.
— А когда приходить? — только и спросила Надя.
— Сама узнаешь, — ответила баба Ада и принялась поедать курагу, беря ее аккуратно, двумя пальцами и пережевывая долго и тщательно.
— И когда ты пошла к ней?
— Случайно, я квартиры перепутала, — снова заревела Надя, — я шла к Вальке Витьковской, однокласснице, а попала к бабе Аде. Там какая-то тетка была, дверь мне открыла, спросила, ты за коробкой? Я ответила — не знаю. Но она мне ее все равно отдала и сказала спрятать надежно, чтобы никто не нашеееоооолллл, — дочь разревелась таким могучим басом, что я даже испугалась.
— Надя, погоди, может быть она не умерла? Давай сходим, вернем коробку.
— Умерлаааа, я чувствую, — рыдала Надюшка, но я умыла ее, высморкала, взяла коробку и мы пошли к баба Аде.
Открыли нам почти сразу, из квартиры пахнуло вонью свежей краски и побелки.
— Чего надо? — забрызганный мужичок в самодельной шляпе из газеты неприязненно уставился на нас.
— Бабу Аду, пожалуйста, — ответила я.
— Нету тут таких, ничего не знаю, я тут ремонт делаю, — ответил нам мужичок и захлопнул дверь перед нашими носами.
— И что нам теперь делать? — спросила я заплаканную дочь, но она лишь шмыгнула носом.
Мы вернулись домой, я положила коробку на стол и уставилась на флаконы, Надюшка аккуратно взяла первый попавшийся и завертела его в руках.
— Осторожно, не разбей, их все-таки надо вернуть, — предупредила я дочь, но она, не слушая, небрежно открыла флакон.
— Мам, он пустой, — она разочарованно перевернула флакон, даже заглянула в него одним глазом, а потом, вдруг, рассмеялась.
— Что с тобой? — удивилась и испугалась я, а потом, внезапно почувствовала необъяснимую радость и захохотала, как сумасшедшая.
Мы смеялись и не могли остановиться, я даже начала икать от хохота, а потом Надя, то ли случайно, то ли догадавшись, закрыла флакон и прочитала ярлык, прикрученный к пробке тонкой золотистой нитью: «смех».
— Интересно, — я взяла флакон с ярлычком «нежность» и открыла его. Мы посидели пару минут, но ничего особенного я не ощутила и закрыла флакон. Надя подумала, почесала локоть, взяла другой флакон и открыла его.
В ту же минуту у меня заболело сердце, я вспомнила все смерти, которые я переживала, почувствовала все страхи и беды этого мира и завыла — громко и безнадежно. Рядом, в каком-то припадке, колотило Наденьку.
— Закрой флакон, — с трудом смогла я сказать немеющими губами.
«Тьма» — было написано на ярлычке.
— Мам, что это такое? — Надя посмотрела на меня, как на божество, в ее глазах я была всезнайкой, главой мира, всего мира, не только Наденькиного.
— Похоже, милая, эти флаконы слушаются только тебя.
— И что с этим делать? — Надя задала слишком взрослый вопрос. Я понятия не имела, что ей сказать.
— Думаю, надо убрать эту коробку подальше, вот когда ты вырастешь…
— Уууу, — заныла дочь. Она вообще не верила, что когда-нибудь ей стукнет даже двенадцать, а уж заветные восемнадцать были недосягаемы.
— Когда ты вырастешь, — строго повторила я, — ты станешь великим парфюмером и будешь добавлять в свои духи капельку счастья, несколько крупиц тьмы.
— Зачем? — испугалась Надя, с опаской и страхом глядя на тот самый флакон.
— Для контраста, ты потом поймешь, жизнь не бывает сплошным смехом и конфетами.
— Но почему? Ведь я теперь могу…
— Нет, милая, пока ты ничего не можешь и мы спрячем эту коробку очень надежно и будем ждать, пока ты не подрастешь. Хорошо?
Надя неохотно согласилась.
— Или погуляй, а я спрячу твое наследство.
Мне казалось, я спрятала коробку очень надежно, в дальний угол шкафа, в который даже вездесущая дочь не доберется, но тогда почему, иногда реже, а иногда чаще, я прихожу домой и ощущаю там и счастье, и любовь, и нежность и мне кажется в нашей небольшой квартире даже свет становится мягче и, как это ни странно звучит, светлее.
В такие дни я закрываю дверь в спальню и проверяю сохранность коробки. Она все также лежит в дальнем углу и вроде бы ее никто не трогал, но у Надюши в эти дни невинный вид, слишком невинный, чтобы в это можно было поверить. Я делаю вид, что верю и только тихонько говорю ей, чтобы до тех пор, пока она не поумнеет, она не открывала флакон с «великим ничем», кто знает, что ждет наш мир, если это самое великое хлынет в него, пусть даже из одного маленького волшебного флакона.